Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

– Минуту, – сказал Фомин. В нем все-таки не умирал профессионал. – Вы что же, экспериментировали над трупами?

– Я не экспериментировал, – отмахнулся Артемьев. – Я все делал в рамках профессии. Ровно то, что предписано. Но то, что мне предписано, Брюхоненко же наблюдать не может, правильно? Он, собственно говоря, инженер. Сделал свой инжектор, инжектор работает, и пожалуйста… Но я-то наблюдаю все ткани, в которых очень по-разному идут процессы окоченения; я наблюдаю эволюцию мозга, эволюцию, допустим, печени… Патологоанатом – это не тот, кто пишет протокол вскрытия. Это, если хотите, последний врач, который сопровождает больного. Я не всегда мог оживить. То есть, – поправился Артемьев, – я по большей части и не могу оживить. Но у меня был случай, он описан, когда я оживил ошибочно привезенного ко мне человека… И были похожие случаи, когда врачи просто не распознали… но там я опоздал или способов не было… По моим наблюдениям, – я все это собираюсь изложить систематически, – если нет фатальных повреждений органов, то есть таких разрушений, которые уже с жизнью вообще несовместимы, – при поражениях током, при повешении, при утоплении, то есть при сохранении большей части органов… оживление возможно в течение суток. Это зависит, конечно, от температуры хранения, но при отрицательных температурах…

– Вы и с женой ставили эксперимент? – прямо спросил Фомин.

– С женой я проявил позорную близорукость, – досадливо сказал Артемьев, – и пока я интересовался больше всего главным делом своей жизни, она занималась развратом. Прямым развратом. И она ушла, и вы обнаружите ее, если подойдете к делу с достаточной серьезностью. Что же касается меня, то меня, конечно, можно расстрелять из-за развратной бабы, которая сбежала и теперь развлекается, но этим остановят процесс спасения людей, процесс освоения той техники, которой, кроме меня, никто не владеет. Потому что – спросите коллег – патанатомов моего уровня мало в мире, не только в России. И надо же было с женой случиться именно тогда, когда я приступаю к систематизации моего опыта, когда я готов этим открытием делиться. Меня никогда не подпускали к серьезной науке, потому что всегда конкуренция и всегда нечистая. Но я не Брюхоненко, меня не интересуют собаки, меня не занимает карьера. Меня интересует победа над смертью и перспективы, которые это открывает. Я могу вам несколько суток, с таблицами, рассказывать свою методику. Но чтобы довести ее до ума, мне нужно несколько месяцев, а если вы решите – я знаю, вы в полном праве – расправиться со мной, то пожалуйста, пусть вас потом оживляет Брюхоненко. Человечество все равно додумается, но додумается через сто лет. Может ли оно позволить себе такое замедление?

Фомин знал, что характеристика на Артьемьева получена блистательная, и довел эту характеристику до сведения начальства, и начальство насторожилось; но оно еще не знало того, что знал теперь Фомин.

– Вообще же, – сказал ему Артемьев с несколько безумной улыбкой, – меня следовало бы, очень возможно, наказывать не за то, что я чью-то жизнь забрал, а за то, что я чью-то жизнь вернул.

– Вот как? – спросил Фомин. – Очень интересно.

– Совершенно ничего интересного, – ответил Артемьев и внезапно обмяк на стуле. – Все давно известно. Была такая Элен Воган, тот же самый случай. Грубо говоря, иногда в результате оживления получается не совсем то, что было раньше. Как бы вам это объяснить? Ну вот была Россия, ее оживили, стало гораздо лучше – и все-таки не совсем то. Вот и тут, была одна такая Таня, а получилась одна такая Марина. Но это я несколько заговариваюсь, потому что, простите, очень мало сплю. – И он понес ахинею, в которой Фомин ничего уже не мог разобрать.

Фомин дал Артемьеву выспаться, а потом написал докладную, что так, мол, и так, и можем опоздать на двести лет; он знал, что темой бессмертия наверху точно заинтересуются больше, чем судьбой неизвестно куда пропавшей артемьевской жены Марины Анигуловой.

Полет в Америку был их самым светлым воспоминанием и, кажется, – последним. Бровман накануне старта повел их фотографироваться – он знал о полете и готовил разворот, но прочим об этом пока не разглашалось, чтобы не вышло нового конфуза в случае непредвиденного возвращения. Тогда они снимались втроем с радостью, азартом и шуточками, а полгода спустя Бровман еле уговорил их сняться на память о тех днях, когда они случайно собрались в редакции, и Бровман опять не понимал – в чем дело? Неужели напоминание о прошлом подвиге, даже полгода спустя, так раздражало этих стремительных людей? О причине он не догадывался, но скоро понял.