Роберт Уоррен - Воинство ангелов

50-е годы XIX века, с которыми соотнесена вводная часть романа Уоррена, примечательная полоса истории Соединенных Штатов. В 1850 году непревзойденный мастер политической интриги и бывший госсекретарь Генри Клей выступил за пересмотр условий, которые регулировали отношения между рабовладельческими и свободными от рабства штатами. Баланс сил, сохранявшийся десятилетиями, был нарушен, и Америка пришла в движение. Уже через год из печати выходит «Хижина дяди Тома» Г. Бичер-Стоу — книга, которую позже посчитали той искрой, что воспламенила пожарище междуусобного конфликта. Дальнейшая отмена ограничений распространения рабства на север и запад США влекла за собой вооруженные стычки, достигшие кульминации в выступлениях Джона Брауна. Другой знаменитый американец Генри Торо публикует книгу «Уолден, или Жизнь в лесу», где получает яркое выражение идея «тотального отказа» от торгашеской цивилизации. В 1858 году лидер республиканской партии А. Линкольн произносит резкую антирабовладельческую речь и спустя два года избирается президентом. После этого военное столкновение становится неизбежным. Таков исторический фон, составляющий предысторию повествования в «Воинстве ангелов».

Его начальные главы находятся целиком в пределах издавна сложившейся в англоязычной литературе трактовки положения негритянского меньшинства в Америке. Тут различимы дальние отзвуки и «Хижины дяди Тома», казавшейся чересчур сентиментальной уже молодому Чехову, и даже «Квартеронки» капитана Майн-Рида. Ситуация «белого негра», схожая с той, в которую попадает Мэнти у Уоррена, становится предметом художественного исследования у аболициониста Ричарда Хилдрета и — незадолго до «Воинства ангелов» — у автора «Королевской крови» (1947) Синклера Льюиса. Превращение героини из «юной леди» в подневольную рабыню, свершаясь одномоментно, кладет конец естественному процессу созревания свободной личности, а заодно — и демонстрации жанровых возможностей «воспитательного романа».

Пытаясь постичь еще незрелым разумом смысл случившейся с ней катастрофы, Аманта Старр углубляется в размышления, для которых плаванье на невольничьем судне вниз по Миссисипи предоставляет сколько угодно времени. Грехопадение Мэнти случилось еще в нежном детстве, когда она ненароком пересказала своему отцу обидные слова, сорвавшиеся как-то раз с языка пожилого, чем-то напоминающего легендарного дядюшку Римуса негра Шэдди. В отношениях Шэдди с входившей в возраст «нимфетки» девицей, возможно, не все было чисто, но главное состояло в том, что оскорбленный плантатор тут же продал бунтаря работорговцу. Спустя какой-то срок возмездие, по образцу греческих трагедий, свершается, и Мэнти разделяет участь преданного ею человека. Прочно засевшее в подсознании чувство вины за невольное предательство обращается с тех пор в одну из психологических констант, которые, по замыслу писателя, определяют рисунок образа героини.

Условия жизни негров-рабов даже на «глубоком Юге», в Луизиане, выглядят, в обрисовке Уоррена, далеко не столь ужасающими, как об этом было принято судить на основании романа Бичер-Стоу, автобиографических записок невольников Фредерика Дугласа и Ната Тернера. Картинно идиллична сцена едва ли не братания хозяина плантации с поющими и приплясывающими рабами. В соответствии с легендой, создававшейся с 1920-х годов деятелями «южного возрождения», негры в Пуан-дю-Лу безмерно и бесхитростно счастливы. Собой они распоряжаются на началах самоуправления, поощряя усердных и честных, морально изничтожая нерадивых. Конкретике устройства негритянской общины в луизианском захолустье уделено в романе не так уж много места, но можно утверждать, что сохранившему свои идеологические пристрастия писателю эта блаженная пастораль представлялась примером социальной справедливости и воплощением этической праведности.

Стереотипы аболиционистской литературы вытесняются у Уоррена стереотипами «южной традиции». В доме купившего ее за немалую сумму в две тысячи долларов Хэмиша Бонда шестнадцатилетняя Мэнти чувствует себя скорее привередливой гостьей, нежели покорной наложницей. Ее капризный нрав изобличает в ней не столько простушку из кентуккийской глубинки, пусть и проучившуюся какое-то время в Оберлине, сколько записную викторианскую кокетку с полным набором ужимок и уловок. В свою очередь, Бонд похож скорее на неприкаянного шекспировского Жака-меланхолика, нежели на жестокого плантатора-самодура, выжимающего последние соки из простодушных чернокожих.