Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Он произнес слово, которое на моей памяти никто никогда не говорил в моем присутствии, слово грязное, мерзкое, которое почему-то колоколом отозвалось в душе со всей ясностью узнавания, а вернее, ясностью кошмара, потому что слово это несло с собой тьму — темный таинственный вихрь, с гулом пронесшийся не только в пустоте сознания, но и, как ни странно, на периферии тела, в конечностях. Я почувствовала, как пощипывает от него пальцы, как холодеют ноги, как бегут мурашки по спине, ощутила не ужас, не желание, но нечто неизъяснимое, чему нет наименования. Мне показалось, что душа моя отделяется от тела, как бы парит в пространстве, полная смутной жалости к покинутому телу, к тому, что еще так недавно было Амантой Старр.

— Да-да! — подтвердил он.

Говорил он слегка в нос, гнусавым голосом белого бедняка, голосом его несчастной юности.

— Да-да, а потом, когда состаришься, и думать про это забудешь — тогда уж это не важно будет… Но вот что было, этого у тебя не отнимешь — негр ты или белый, не отнимешь, и все тут! — Он помолчал. — А вот у меня, — начал он и осекся, сморщив лицо в скорбной гримасе своеобразного извращенного удовлетворения, — у меня этого вовсе не было… Так и говорить не о чем, у самого завалящего негра и то больше есть, что вспомнить… А я все только грязь месил по дорогам да на баб красивых облизывался, с нежными руками да пышной грудью, а когда они проезжали мимо, я сторонился, отступал в канаву… Да, сторонился. — Он погрузился в тяжкое раздумье. — Да… А потом… — неожиданно он сплюнул на пол, — …я разбогател, да все в жизни приходит слишком поздно. — Он встрепенулся, распрямился, очнувшись. — Я ведь чуть было не пришел к тебе прошлой ночью, знаешь? — сказал он. — Даже за ручку двери взялся… Ты разве не слыхала?

Подавшись вперед, он ждал ответа, как будто от этого что-то зависело. Потом он сделал движение, словно собираясь отвернуться. Но он не отвернулся. Порывшись в кармане, он достал оттуда что-то и сжал в руке.

— А может, это будет не так уж и плохо, — сказал он. — Может, тебе это по вкусу придется, а если и не придется… — Он помолчал. — То чего уж там! Окончится и это…

И он протянул мне что-то.

— Вот, — решительно сказал он, — возьми!

Безотчетно я протянула руку, и он бросил что-то мне на ладонь.

Это был серебряный доллар.

Он вгляделся в мое лицо, словно ожидая увидеть что-то, след благодарности, удовольствия, чего-нибудь, и не найдя, нетерпеливо мотнул головой и сказал:

— Так что зла ты на меня не держи.

Он вышел, а я осталась с долларом в руке.

Мне было стыдно, что я не швырнула этот несчастный доллар ему в лицо, серовато-белое, как сало, грустное старческое лицо со слезящимися влажными глазами. Что остановило меня — непонятно, но теперь, вспоминая этот случай, я не знаю почему, но рада, что не отвергла его дар.

От доллара я избавилась позже, уже в партии с другими рабами мистера Кэллоуэя. Я отдала этот доллар пожилой негритянке только потому, что она очутилась рядом. Все прочие немедленно стали клянчить у меня деньги. Они подняли такой гвалт, что надсмотрщик мистера Кэллоуэя, крепкий мулат со смышленым лоснящимся лицом, нырнул в кучу спорящих и забрал доллар себе.

Ночью того же дня, когда мы расстались с мистером Мармадьюком и я получила на прощанье доллар, я совершила попытку освободиться, попытку непредумышленную, инстинктивную, безумную и безличную, как сама судьба. Было за полночь. Я лежала на койке в довольно чистой и пристойной комнате, одной из тех, где размещались невольники подороже, в отличие от прочих, спавших в бараке.

Я не спала, но находилась как бы в прострации, когда сознание еле теплится слабыми искорками, как теплится огонь, пожирающий сухие травинки по краю болота, одолеть которое огонь не в силах. Бодрствующей частью сознания я понимала, что делаю. Нет, сказать, что это делала действительно я , было бы неверно. Просто тело мое совершало движения, ведшие к определенной цели, в то время как мое я хладнокровно и отстраненно эти действия фиксировало.

Тело мое, крадучись, покинуло постель. Руки открыли сундучок и извлекли оттуда маленькие ножницы. При помощи этого инструмента руки мои оторвали длинный лоскут от грубого покрывала на койке. Дыхание мое, пока я делала эту работу, вырывалось короткими и прерывистыми толчками. Потом тело направилось к одному из окон и выглянуло наружу. Там, внизу, под звездами, лежал проулок, а за ним барак и сараи. Во тьме сарая я различила тлеющие угольки — там догорал очаг, вокруг которого, как сброшенная одежда, валялись людские тела.