Василий Ермаков - Мотив

Два шага, и я в своей комнате за столом, заваленным разной чепухой. Вот уже около трех недель собирал я из этой чепухи цветной телевизор. Аппарат жутко трещал, отфыркивался едким дымом, один раз так долбанул током, что дух из меня едва не вышиб, а выдавать изображение и звук не желал ни в какую.

Краешком уха я прислушивался к телефонному разговору, по вопросам и ответам мамы пытаясь догадаться, о чем говорила тетя Надя. Покладистость и терпение, так не свойственные ей, и которые тем не менее она только что проявила, наводили на мысль, что стряслось что-то, произошло такое, что потребовало срочного совета или вмешательства матушки моей. Но что могло случиться? Может, Бориска опять неудачно спекульнул джинсами и милиция замела его? Или дядя Алексей ушел от тети Нади к своей стюардессе? А если что с Настей?.. Не дай бог! Пусть с Бориской, пусть с дядей Алексеем, только не с Настей…

Я расширил щель между дверью и косяком, чтобы лучше слышать, но мама, озабоченно оглаживая себя перед зеркалом и выговаривая: — Та-та-та! — что всегда означало удивление, обязательно переходящее затем в возмущение, прикрыла дверь. Наивная. Ни она, ни папа мой, Георгий Карпович, и не подозревают, что в каждом углу нашей квартиры, исключая уборную и спальню, спрятан микрофончик, всего с полдесятка. Информация от них поступает в динамик на моем рабочем столе. Я подключил микрофон, спрятанный в прихожей, и стал слушать.

Речь действительно велась о Насте, но в чем дело — никак не сообразить. Я встревожился не на шутку. Настя приехала к нам недели две назад из какого-то вологодского села не то Коштули, не то Коштуги поступать в Горный институт, куда зазывал ее дядя Николай, но до вступительных экзаменов дело не дошло — вмешались тетя Надя и матушка моя, уговорили Настю переиграть в институт торговли, обещая помощь влиятельных знакомых.

На пороге нашей квартиры Настя появилась поздно вечером и сразу же ошеломила меня. Чем? Трудно объяснить. Настя почти спит, веки ее полуопущены, лицо безжизненно, и равнодушие к чему бы то ни было полнейшее, а между тем сколько бы много людей ни окружало ее, замечаешь почему-то только ее, говоришь и изощряешься в остроумии для нее же.

Когда я показывал Насте Ленинград — крейсер «Аврору», Зимний дворец и Медного всадника, — я заметил, с каким откровенным вожделением глазели на Настю мужчины разных возрастов, и это бесило меня настолько, что я готов был растерзать каждого из них. А как презирал я саму Настю, когда замечал в ее сонных глазах признаки самодовольного любопытства к этим взглядам. А ведь ничего похожего не проявилось даже тогда, когда я провел Настю своим любимым прогулочным маршрутом: Петровская набережная — Летний сад — Спас на крови — площадь Искусств — Казанский собор — Львиный мостик — Исаакиевская площадь — Конногвардейский бульвар — канал Круштейна — набережная Красного флота — мост лейтенанта Шмидта — памятник «первому русскому плавателю вокруг света» — садик за узорчатой решеткой с обелиском «Румянцова победам» — улочка Репина — Большой проспект Васильевского острова — Тучков переулок — Владимирский собор — переулки Петроградской стороны, напоминающие гигантскую театральную декорацию… Словом, Настя — это Настя, ее ни с кем не спутаешь.

Две недели Настя жила у нас. Две недели я без устали возился со своим телевизором, стараясь внушить Насте, какой я положительный, а однажды, в порыве полнейшей откровенности, посвятил ее в тайну своих микрофончиков.

— Подслушивать — нехорошо! — важно и серьезно просветила Настя. В институт торговли Настя не поступила. Влиятельные знакомые оказались наглыми самозванцами, воспользовавшимися доверчивостью тети Нади и мамы. Им отказано было в дальнейшем знакомстве, а тетя Надя, забрав Настю от нас к себе, принялась подыскивать ей подходящую «путягу».

Динамик завибрировал повышенными частотами. Да, стряслось что-то. И стряслось именно с Настей. И виновник, кажется, дядя Николай. При чем тут дядя Николай?.. И почему Настя?.. Настя и дядя Николай — два родственника, к которым я еще не потерял уважения. Почему именно с ними должно было что-то случиться?.. Но тетя Надя не позвонила бы просто так, не секрет, что отношения между нею и матушкой моей давно уже сделались прохладными. Начало этого стало заметным для меня в те дни, когда дядю Алексея, Алешечку, как называла его тетя Надя, с внутренних грузовых авиалиний перевели на авиалинии внешние. Мамой моей этот факт, радостный и долгожданный для тети Нади, был воспринят как чувствительнейший и коварнейший удар по ее самолюбию. Ничего подобного в отношении папы моего не ожидалось. Второй удар не заставил себя ждать.