Василий Ермаков - Мотив

Тяжелые колуны легко разваливали березовые чурбаки на звонкие увесистые поленья. Вышла тетя Нюша и принялась складывать поленницу.

— Стоснулась я, дитятки рожоные, по артельной работе-то! — пожаловалась она. — С малолетства в артелях дак. Верьте не верьте, а ведь я с одиннадцати годков наравне со взрослыми ломила. В те времена спрос был — ой-е-ей!.. Не выполнишь задания, дак хоть сам петлю себе готовь. Летом колхоз, зимой леспромхоз. Бывало, пилим, пилим с тятей покойным, царствие ему небесное, ручонки-то уж за пилу не держатся, я заплачу: «Тятенька, милый, давай хоть немного-то отдохнем». — «Што ты, — говорит, — девка, што ты…» И не можешь, а пилишь… А жили-то как? В землянках, будто кроты. Ползком вовнутрь заползали. И бабы, и мужики, и девки, и парни — одной кучей… Вот, ребятки, как раньше людей-то не щадили. Рассказать про все, дак и не поверите — придумала баба Нюша, скажете. Нонешняя-то жись не по асфальтовой дороженьке прикатила, а по нашим горбам. Кто-то за нее жись клал и орденов не получал… Зато теперечи и не переломятся: как-нить отбарабанить восемь часов, глаза-губы напомадить — и на танцы, кобелей рыскать…

Появился сын председателя колхоза с охапкой березовых поленьев и сказал, что его отец просит истопить баню и на их долю. Получив согласие тети Нюши, он отнес поленья в баню. Уходя, опять многозначительно оглянулся на меня. Уж не хочет ли он поведать, как стукнул меня булыжником, завернутым в тряпку, в тот момент, когда Сашка ошеломил меня апперкотом?.. — так представлял я себе то, что случилось осенью.

Управившись с дровами, мы пошли в избу пить парное молоко. И тут опять настигло меня ощущение какой-то вины перед Диной. Какой? А вот какой: если Дина вспоминает меня, то думает, что я в городе. Она же не знает, что меня там нет. И получается, что я обманываю ее. Надо срочно вернуться в город.

— Ты чего? — удивился Герка, заметив, наверно, как я изменился в лице.

— Мне домой надо.

— Ну и шуточки у тебя!

— Мне надо, — твердил я. — Мне очень надо.

— Да ты што! — напустилась на меня тетя Нюша, уяснив, в чем дело. — Не пущу! Околеть на таком морозе хочешь, але волкам в брюхо? Отвечай потом за тебя. Але чем Нюшка не уважила? Уж коли приспичило, дак хоть до утра потерпи. Не обижай ты Нюшку, чего худого она тебе сделала…

Мне стало неловко за себя, и я отложил пальто. Скорей бы утро. Как ни хорошо здесь, мое место в городе.

Наши вернулись с озера в седьмом часу. Они наудили так много окуней, что еле донесли свои мешки.

Баня настоялась уже. Тетя Нюша вынесла из чулана два можжевеловых, колючих на вид, но бархатных на ощупь, веника. Мы отправились в баню. Не успели мы раздеться, как дверь решительно распахнулась, и за ледяными клубами морозного воздуха в предбанник вошли Полуянов, председатель колхоза и его сын.

— С хозяйкой мы ишшо днем договорились, — приврал председатель, обращаясь к Даниле Петровичу. — Не возражаете?

Данила Петрович не возражал, но и радости не выказал тоже. Особенно, кажется, смутило его присутствие Полуянова — как и при встрече с солдатами или офицерами, обмундированными в полную форму, у него задрожали губы. Полуянов уже раздевался. Председатель подмигивал гораздо реже, чем осенью, стало быть, мышцы лица стянуло морозом. Его сын опять интриговал меня многозначительным взглядом. Мне это стало надоедать.

— Ну, как, Пазухин? — неожиданно обратился ко мне Полуянов. — Оказался я на днях на вокзале и видел кое-кого. В Петрозаводск они уезжали. А?..

Он хитро передернул прокуренными усами. Кого он имел в виду? Меня с Диной? Так ведь я никуда не уезжал, да и не приметили мы Полуянова. И тут меня осенило: приезжали Настя с мужем. А я ничего не знал об этом. Мне, конечно, все равно, но было бы интересно посмотреть, какая она — замужем.

— Изменилась твоя знакомая, — неодобрительно усмехнулся военрук. — А была-то — раздолье… Теперь же поджалась вся, смотреть неловко. Он же такой представительный, себя носит как нетленную реликвию. Так-то, друг Пазухин…

Полуянов обнажился полностью, аккуратно сложив одежду на конце лавки. На левом его бедре выделялся большой розовый шрам и несколько белых пятнышек величиной с копеечную монетку, ровно строчкой перепрыгнувших на правое бедро — не следы ли уж автоматной очереди?..

С каким-то неосознанным интересом, исподтишка наблюдал я и за Данилой Петровичем. И только когда он стянул с себя исподнюю рубаху, все встало на свои места. Я увидел его растерзанную поясницу с впадиной на месте вырванного куска мяса, в которую можно было вложить кулак. Жило, значит, во мне нечистое сомнение в том, что Данила Петрович был ранен, жило, и, стало быть, я не верил ему все это время до конца.