Василий Ермаков - Мотив

Настя смотрела в зеркало, и меня заворожили ее счастливые и встревоженные глаза на внезапно осунувшемся, но от того еще более прекрасном лице с белым облаком над ним. Уж не выбирает ли она материал на фату? Не выходит ли замуж? Если оно так, то понятно, почему она оказалась в галантерейном магазине и для чего отправляется в Петрозаводск.

Продавщицы, оживившись, с недоумением поглядывали то на Настю, то на меня. Они полагали, наверно, нас женихом и невестой, но, кажется, явно не одобряли выбор Насти. Но меня это не смутило. Что-то все сильнее и назойливее беспокоило меня в Насте. А что — никак не ухватить.

Тут меня окатило жаром — а если появится сейчас в магазине девушка с Больничного острова? Она ведь может подумать о том же, о чем думали сейчас продавщицы. Тихонечко я выскользнул на улицу. Пронесло — хвала аллаху.

Через заснеженную площадь я направился к Большому мосту. Меня сопровождают глаза Насти — взволнованные и тревожные, полные какой-то надежды и неуверенности, и не оставляет ощущение, что на нее надвинулась беда. Но такая беда, о которой не предупредишь и от которой не оградишь.

Впереди меня снежная целина и позади снежная целина. Только короткая строчка темных следов появлялась из ничего, чтобы ни во что и исчезнуть…

Пасьянс не сошелся у Васьки. Те, кто придумали его, были, наверно, не дураки. Разочарованно дернув уголками рта влево-вправо, Васька отложил колоду. Чем кончится заваруха с поэмой о Лене-Боровке — не этим ли заботился Васька.

Появился из кухни Юрка со стопкой тарелок, вилками, ножами, горчичницей, перечницей и солонкой, и Лариска, преданно посматривая на Герку, стала умело накрывать стол.

Дверь из кухни шевельнулась — «сейчас появится блюдо с мясным салатом, а за ним дамочка в крохотной шляпке», — и в комнату вошла полная моложавая женщина в дымчатой шали на плечах. Серые глаза женщины смотрели умно и внимательно, волосы, тронутые сединой, были заколоты простой гребенкой. Чем-то эта женщина напоминала мою маму. Не внешностью, а манерой держаться — сдержанной и серьезной, внушающей доверие и спокойствие. Но представление о вздорной городской дамочке в крохотной шляпке так въелось в меня, что я не утерпел — заглянул в кухню проверить, нет ли там еще кого. Никого, конечно, там не было.

— Ну, будем знакомы? — проговорила приветливо женщина, поправив шаль. — Нина Петровна.

По обычаю нашего города, мы потянулись к ней с рукопожатиями, кажется, несколько смутив ее этим.

— Так что, Даня, — обратилась она затем к Даниле Петровичу. — Прикажешь подавать на стол?

Очень понравилось мне такое обращение. Истинно уважительные и прочные отношения между людьми, не в день и не в два устоявшиеся, а наверное, в годы, может быть, в десятилетия, чувствовались за ним, и я решил, что приезд Нины Петровны будет, пожалуй, посильней ее писем.

Данила Петрович встрепенулся. До него как будто не сразу дошел смысл сказанного.

— Гости не возражают? — откашлявшись, спросил он.

Гости не возражали. Нина Петровна и Лариска ушли в кухню. Мне сделалось спокойнее. Уверенность, что я напрасно пошел на поводу у событий, явившись сюда, поколебалась. Даже неприязнь к Даниле Петровичу как будто пошла на убыль. А эта комната, заваленная книгами и различной утварью, стала казаться мне такой же уютной, каким был наш дом в Ладве. И неожиданно мне послышалась та же самая мелодия, что дала о себе знать бессонной ночью в Наттоваракке. Я почувствовал себя свободнее, напряжение оставило меня…

Появился противень с жареными курами, обложенными подрумяненным картофелем. У меня потекли слюнки.

Нина Петровна подняла свой бокал и улыбнулась, давая понять, что хочет произнести тост. Все замолчали, а я насторожился: что, если во время поздравления выглянет все-таки та самая городская дамочка в крохотной шляпке, выглянет и заявит, что пора, дескать, братец дорогой, и за ум браться; все это: и приемный пункт, и старинная утварь — хорошо, но почудил — и довольно.

— Ну, Даня, братец мой дорогой, — проникновенно выговорила Нина Петровна. — Дай бог, чтобы все плохое, что тебе суждено было перенести, осталось бы уже позади. Я верю в это. Спасибо тебе за то, что не сломался, что не разуверился и не очерствел…

Эти простые слова просветлили мою душу. Как-то сразу я понял, что все, что я полагал дурного о Даниле Петровиче — чепуха, что с ним произошло такое несчастье, какое могло произойти с любым другим — это уж дело случая, и что если Данила Петрович дергается, пытается доказать что-то и себе и другим, то Нина Петровна с достоинством и терпением несет свою нелегкую ношу, не позволяя себе усомниться, что правда и справедливость восторжествуют — по всему видно.