Василий Ермаков - Мотив

Сашку аж перекосило, будто он глотнул кипятку или еще чего. Хриплым, внезапно севшим голосом он довел до сведения Галки, что она может добиться того, что и он перестанет разговаривать с нею. Эти ее простецкие замашки начинают надоедать. Всему есть предел.

Прозвенел звонок. Первая перемена кончилась. Вернулся из коридора Юрка и уселся рядом со мною. Уроки потекли обычным своим порядком. Мы помаленьку успокоились, но на последнем уроке — химии, в тот самый момент, когда я готовился первым вырваться из класса, чтобы успеть сбегать на Больничный остров и, может быть, увидеть девушку в черном пальто с капюшоном, Анатолий Петрович Милуков потер руки, задорно глянул на Ваську и предупредил, что нам приказано домой не уходить, а сидеть и делать что положено.

И мы сидели и ждали, как олухи царя небесного. Вот уж и школа опустела, и учителя начали расходиться по домам, и загромыхали ведрами зычноголосые уборщицы в гулких коридорах, а мы все сидели и ждали. Все, что можно было, мы обговорили утром.

— Нет, знать бы, кто подкинул тетрадку! — вскипела Галка, выражая, наверно, общее настроение. — Сидит же меж нами гад!

— Да что ты пристала: знать бы, знать бы! — взъелся Витька Аншуков и выдвинул вперед лицо. — На, выцарапывай!

Впечатление получилось обалденное. Вот уж чего не ожидал никто. Галка даже растерялась.

— Витенька, а зачем? — растерянно пробормотала она.

— А я знал? — спросил Витька. — Я что — специально? Я похохмить думал. Посмеемся, думал. А тут черт те что! Ей-богу, Васька!..

Все виноватилось в нем: и выпуклые коричневые глаза, и вздернутый нос, и вихор над покатым лбом…

— Ну, что ты, Витюша, — проворковала Галка. — Ты же для всех старался. Не так разве?

Так, наверно, и было. И стало понятным, что сидеть здесь и ждать неизвестно чего больше нам ни к чему. Застучали откидываемые крышки парт, зашаркали извлекаемые портфели.

— Этому длинному они прощают все, — уловил я краем уха, выбегая из класса. — А какой бы подняли хай, если бы тетрадь подбросил я. Или ты.

Голос принадлежал Сашке. А обращался он к Светке.

Минут через пятнадцать я вошел в галантерейный магазинчик на Больничном острове и стал наблюдать за выходом из дома, в котором жила девушка в черном пальто с капюшоном, отороченным белым мехом. Обшарпанный женский манекен, изящно оттопырив покрытые лаком пальчики, смотрел на меня удивленно и как бы даже негодующе. По мосткам вдоль дома терпеливо вышагивала взад-вперед старушка в длинном старинном пальто и в меховой шапке, поверх которой была повязана старинная же шаль. И в этот момент кто-то приветливо и легко тронул мое плечо.

Неприязнь, возникшая во мне после того, как я узнал, что Данила Петрович был в немецком плену, не проходила, а сейчас, когда я находился в его доме, обострилась даже: мне казалось, что для бывшего пленного он слишком хорошо сумел устроить свою жизнь. Большая, жарко натопленная комната походила одновременно и на библиотеку — были тут и толстенные церковные фолианты с медными застежками — и на хранилище старинной утвари, начиная с икон в окладах и кончая старинными навигационными приборами поморов.

На день рождения приехала из Ленинграда сестра Данилы Петровича. Она хозяйничала сейчас в кухне — самом отдаленном закутке приемного пункта, и познакомился с нею пока что один Юрка: помогал ей готовить торжественный ужин по случаю такого знаменательного события.

Лично я составил о ней свое представление: тощая, молодящаяся, вздорная и остроносая и непременно в крохотной нелепой шляпке, пришпиленной к собранным в жиденький узел реденьким волосам. Таких городских дамочек часто показывали в кино, особенно в музыкальных комедиях, и я почти что уверен был, что увижу одну из них. Я опасался, что она и сегодня потребует возвращения Данилы Петровича в Ленинград, как это делала в своих письмах, и попробует привлечь нас на свою сторону. А хуже нет вмешиваться не в свое дело.

Украдкой я внимательно присматривался к Даниле Петровичу. На нем был толстый серый свитер, которого до этого дня мы не видели, — стало быть, подарок сестры. Данила Петрович выглядел вялым, был невнимателен и неразговорчив.

Герка с Лариской шептались о чем-то в уютном уголке между стеной и книжным шкафом, перелистывая один из томов Брема «Жизнь животных».

Васька раскладывал пасьянс, который он называл королевским потому, видите ли, что якобы какому-то английскому королю, посаженному в темницу его более удачливым соперником, было объявлено, что если пасьянс сойдется, то узник будет тут же помилован и выпущен на свободу. Бедняга прораскладывал пасьянс всю жизнь и рехнулся на этом.