Василий Ермаков - Мотив

Потом тем же собакам стали показывать миски с мясом по строго определенному сигналу: загорится зеленая лампочка — любуйся на свое мясо, красная — лапу соси. Собаки поначалу путали, пускали слюни и на красный, но быстро сообразили, что к чему, и стали пускать слюни только на зеленый, предвкушая появление вожделенной миски. И это называлось рефлексом условным. То есть выработавшимся под железным, неумолимым давлением определенных обстоятельств.

Вот такой же, должно быть, условный рефлекс выработался и у нас, когда мы видели Клавдию Степановну в подобном настроении.

В глубине коридора возник четкий перестук каблуков. Ни с чьим другим его спутать невозможно. И каждый из нас подтянулся невольно — такой условный рефлекс выработался от общения со Стариковой.

Перед дверью в наш класс перестук оборвался. Мы поднялись со скамеек парт. Немедленно, как и в прошлый раз, освободив стул перед учительским столом, Клавдия Степановна отошла к окну, всем своим видом давая понять, что вся эта история ей изрядно поднадоела. Но, взглянув на новенькие, поскрипывающие ботики, она опять смягчилась.

Вошла Старикова, неся бледное, замкнутое лицо, прошла к столу, возложила узкие бледные ладони на спинку стула, словно вознамерившись в нужный момент шмякнуть им об пол, безучастно взглянула на заднюю стену, украшенную портретом Лермонтова, изображенного в мохнатой бурке, и сдержанно осведомилась, кто был дежурным по классу три дня назад. Валька подняла руку, тоже оглянувшись на Михаила Юрьевича. Плотный румянец обложил ее смуглое лицо — на строгое к себе отношение Валька реагировала только так.

— А теперь, Коничева, объясните мне четко и внятно, почему вы позволили классу уйти, когда вы обязаны были задержать его до моего личного распоряжения? — потребовала Старикова.

Гул изумления прокатился по классу: как это обязана? Да кто бы послушался ее? Вот тоже вообразили начальство — дежурная по классу. У нас таких начальников и начальниц около двадцати наберется.

Не смягчая строгого своего взгляда, Старикова ждала. Смоляные колечки вокруг пунцовых, словно бы раскаленных изнутри, ушей задрожали еще сильнее. Глаза Вальки стали походить на стеклянные шарики. Вот-вот должны были брызнуть слезы — как и у большинства людей рефлексы Вальки не имели обыкновения застывать на какой-то одной фазе.

— Ой, да господи! — не выдержала Галка Пертонен. — Да мы и не спрашивали ее. Больно надо.

Старикова, переводя свой взгляд на Галку, вкрадчиво поинтересовалась, кто это — мы.

— Мы — это… — широким жестом Галка обвела класс.

Старикова придвинула к себе и открыла журнал посещаемости уроков:

— Сейчас проверим… Аншуков!

Витька вздрогнул, будто его огрели плетью. Неудачно начиналась его фамилия — вечно его прихватывали первым.

— Аншуков, — обратилась к нему Старикова, и бесконтрольное восхищение большим ростом Витьки отразилось на ее лице. — Вы сами решили растоптать и отбросить прочь правила, установленные в советской школе или вас надоумил кто-то?

Мучительная нерешительность отразилась на маленьком лице Витьки: вон какие штуки пошли в ход. Скажи-ка, что никто не надоумил. В таких обстоятельствах не только слюну выделишь, но волком взвоешь.

Витька пожал костлявыми плечами, переставил длинные, как ходули, ноги, пошарил преувеличенно задумчивым взором по потолку, словно надеясь вычитать на нем ответ на поставленный вопрос, и вдруг выпалил:

— Я?.. Я, как все!

Старикова разочарованно помрачнела. А мы молчком торжествовали. Ну что плохого можно сделать человеку, рефлексы которого полностью совпадают с рефлексами почти всего коллектива? А коллектив, сами же внушают, у нас везде в основном здоровый.

Опрос, казалось, потерял смысл. Но не так думала Старикова. Пропустив почему-то фамилию Герки, она полюбопытствовала, а что может ей сообщить Горчаков. Уж не он ли и является организатором этой подленькой демонстрации, а теперь пытается — и не безуспешно — отсидеться за широкой спиной коллектива? Ведь от беспардонного поучения учителей до наглого вмешательства в учебно-воспитательный процесс один шаг. Не сделал ли этот шаг Горчаков?..

Как и в прошлый раз, сделалось тихо — тише некуда. Клавдия Степановна предостерегающе взглянула на Юрку, набычившего свою лобастую голову. В соседнем классе — слышно было — какая-то ученица бойко выговаривала Наташе Ростовой за то, какою та стала в эпилоге знаменитого романа. Лев Толстой не должен был допустить такое. Это не тот идеал женщины-матери, к которому мы, советские люди, должны стремиться.