Василий Ермаков - Мотив

— Имел, — коротко ответил приятель, неодобрительно взглянув на Неделяева. — Мамонт. Пещерный тигр. За свое место у сценарной кормушки дерется жестоко. Не щадит ни костей, ни нервов, ни доброго имени… Мы его уже почти выперли из своей редакции, так знаешь, какой он сделал ход?.. Предложил на ту тему, которую принес он, устроить творческий конкурс: кто кого? Современно? Современно. В духе? В духе. Мы, опытные дураки, клюнули. Двинули на И. Г. ударную силу — есть у нас один горемыка, наиспособнейший парень… Через два месяца приносят сценарии. В редакции прочли, вздохнули — наконец-то избавимся от Бинштока. Назначили день обсуждения сценариев, размножили их, разослали авторитетным авторам. За день до обсуждения вызывает меня, как старшего редактора, мой шеф и прямо в лоб бьет меня вопросом: с какой стати я нарисовал против него зуб, да еще и сотрудников редакции подключил к этому мерзкому делу? «Помилуйте, умоляю. Что вы говорите такое?» А сам уж догадываюсь, куда ветер дует, вернее, откуда… Короче, сценарий нашего горемыки оказался настолько хорош, что с ним решили не связываться — от греха подальше. А сценарий И. Г. был так во всем выдержан, что его-то и приняли без колебаний — какой дурак прицепится к тому, что беззубо, что ни о чем?.. Да наплевать Бинштоку на какое-то там наведение порядка в мелиорации на Вологодчине! И вообще на Руси, пропади она пропадом. Поручи ему сочинить эпопею об обводнении пустыни Сахары — и, не моргнув глазом, напишет. Усек?..

— Так это из-за его сценария тебя так измочалили? — изумился Неделяев.

— А что — заметно? — усмехнулся приятель и затянулся от сигареты, на какое-то мгновение целиком погрузившись в эту затяжку. — Уж что точно, то точно — измочалили. Места живого не оставили. Верь не верь, через семь комиссий прошел — таким ужасным деятелем, которому не место в советском телевидении, изобразил меня в различных инстанциях Исаак Григорьевич. Леньку даже в роно вызывали, не издеваюсь ли я над ним…

Слушать такое было тягостно. Поколебалась, грозя исчезнуть, возникшая было по дороге сюда робкая решимость дать завтра бой и комиссии, если она вознамерится утвердить сценарий, и Дэн-Реебровичу, а в его лице — и Исааку Григорьевичу. Судя по всему, этот человек умеет постоять за себя.

Чтобы прекратить этот разговор, Неделяев спросил, пустит ли приятель его переночевать, как Тамара-то?..

— Худо, — ответил приятель и поежился. — Совсем баба сбесилась. Утром встаю — ор. Вечером прихожу — то же самое. Никого в дом не пускает. Но тебя это пока не касается, тебя она еще терпит… Ищи кружку.

Высмотреть, а затем и завладеть кружкой в этот час оказалось не просто, кружки шли нарасхват, и пока Неделяев занимался этим, он все думал о том, а не поторопился ли напроситься на ночлег, не отказаться ли, сославшись на какой-нибудь благовидный предлог, и не скоротать ли ночь в зале ожидания Ленинградского вокзала. Это пристанище на Арбате надо беречь на самые крайние, безвыходные случаи, без него в Москву хоть и не приезжай. Нельзя раздражать Тамару, она терпит его, должно быть, потому, что он, Неделяев, когда-то познакомил ее с приятелем, а потом был свидетелем и единственным гостем, не считая подруги Тамары, на их скромной свадьбе.

Хорошо было приезжать в Москву в первые годы после окончания института. Много было знакомых девушек и женщин (одну не застанешь дома, так позвонишь другой) — они охотно привечали его, ничего не имели против, чтобы он как можно дольше оставался у них, желательно навсегда. Но время-то ведь не стоит на месте, оно течет — такая вот банальная истина. Устав надеяться на более серьезные отношения, девушки повыходили замуж, а женщины остепенились и посуровели, у них подрастали дети от неудачных браков — им стало не до Неделяева. Он тоже обзавелся своим гнездом, народились дети, и то, что вчера казалось само собой разумеющимся, сегодня навсегда кануло из его жизни…

Погруженный в такие безрадостные размышления, Неделяев до тех пор рассеянно и неудачно выискивал кружку, пока кто-то не потянул его за рукав. Перед ним стояла живая достопримечательность пивного зала — девяностолетний архитектор — крохотный усохший старик чеховского или бунинского типа с бородкой клинышком, летом щеголявший в белом холстинковом костюме и соломенном канотье, а зимой в тяжелом пальто на вате, с каракулевым, словно бы запыленным или потускневшим, воротником. Кружки пива старику хватало часа на два. Столько же он мог простоять в уголке поукромнее, с неослабевающим интересом наблюдая, как шустрит перед его много чего повидавшими глазами вся эта разномастная, неугомонная, человеческая рать.