Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

— Ты так считаешь? — я подался вперед.

— Сегодня — да! В честь такого выдающегося случая.

Она подошла к столу, взяла бутылку и наполнила два бокала; один придвинула мне, другой взяла сама; можно было подумать, что она умышленно делает все не так, как всегда, что старается досадить матери или просто показать, что она взрослая, самостоятельная и ей нет дела до того, кто да как к ней относится; это отчасти смахивало на представление на тему «отцы и дети»; я же, увы, был в нем всего-навсего статистом; глаза Сонаты горели все тем же блеском, который я заметил в коридоре, едва лишь зажегся свет; да, это была совершенно новая Соната, и она, пожалуй, нравилась мне еще больше, чем та, прежняя; будь здоров, Ауримас!

— Ваше здоровье!

Это был голос Даубараса; он тоже держал бокал с вином (и когда только успел налить?), а обращался он к Лейшене, которая стояла поодаль, смущенная и багровая, и сердито кусала губы; хозяйка резко тряхнула головой.

— Нет так нет, — примирительно отвечал Даубарас, протянул руку и чокнулся с Сонатой. — Глоток доброго вермута никогда и никому не повредит. Это не водка и тем более не спирт, — покачал он головой. — От спирта человек иной раз такого накуролесит, что только держись, ну, а от винца… Итак, друзья мои, пока вы там отплясывали свои фоксы, мы с товарищем директором обсудили уйму важных дел. Намечается в городе Каунасе большая конференция, а разместить делегатов… триста коек, триста подушек… одеял, полотенец… простынь и прочего…

Он был в превосходном расположении духа — этот человек в рубашке с расстегнутым воротом, с широкими гусарскими плечами (эти плечи всегда нравились мне; помнится, иногда, стоя перед зеркалом, я сравнивал их со своими, и, увы, это было, как правило, не в мою пользу, такие плечи были моей затаенной мечтой), — или делал вид, что настроение у него хоть куда, — товарищ из центра с могучей грудной клеткой; он наполняет бокалы и не спешит надевать пиджак, а ведь в комнате вовсе не так жарко; и пиджака этого почему-то вовсе не видать; в коридоре? Зато здесь же, накрывая чуть ли не половину дивана, распласталась во весь разворот газета, рядом валяется книга; читал? Оба читали? Впотьмах? Сомнительная читальня, подумалось мне, и тут же я злорадно, сам не знаю почему, вообразил их перед собой рядом, обоих — Лейшиса и Даубараса; выходит, мне не все равно; и почему он так нагло разглядывает Сонату, точно товар, собственность; и вообще, зачем он сюда приперся? Я подступил ближе к столу и потянулся за бутылкой, которую Даубарас только что поставил на место; Соната схватила меня за руку.

— Больше не смей, — строго сказала она и встала между мной и Даубарасом.. — Хватит.

— Почему?

— Хватит, и все.

— Но я как будто еще… вовсе…

— А как же я… ну…

Даубарас переглянулся с хозяйкой, но та лишь нахмурилась и осторожно кашлянула в кулак; на лбу подпрыгнули жесткие завитки.

— Что ж, нет так нет… — обреченно повторил Даубарас печальным голосом. — Повинуемся дамам, Ауримас. Желание женщины для нас закон. Так говорили рыцари. Хотя это несколько идет вразрез с философией стоиков.

— Интересно, что сказала бы Ева…

— Что? Ну, милый друг, ты не очень-то… Шутки шутить можно даже после полуночи, но все-таки…

— Кому шутки, а кому…

— Шутить, милый друг, можно, да не всем… — Лицо у Даубараса сделалось строгое, он взглянул на меня — точно так же, как и в тот раз, у Меты (ах, вы еще не знаете, сейчас расскажу). — И не всюду шутки уместны… и смотря какие шутки… Если мужчины начнут выбалтывать все, что друг о друге знают или слышали краем уха… трясти свое грязное белье в присутствии… наши уважаемые дамы, по-моему…

— Будут разочарованы? Сомневаюсь! А вдруг им как раз… нашим уважаемым дамам…

— Повторяю, — Даубарас медленно опустил на стол бокал, который все это время держал за тонкую, изящную ножку, — если мы начнем ворошить… да все выкладывать… то и тебе… У меня есть основания полагать…

— Мне? — вымолвил я, хотя намек понял. — Мне-то что? Пожалуйста, сколько угодно. Пусть даже и после полуночи!

Ишь ты! Нет, не боялся я сегодня Даубараса, ничуточки не боялся, хоть он и смотрел на меня, как когда-то смотрел на мальчишку с сумкой, набитой газетами, на хилого недомерка, с которым (о, радость!) согласился сыграть два сета в пинг-понг; как на парнишку, который мастерил профессору голубятню; и говорил он все тем же, пусть ровным, но не допускающим ни малейшего возражения тоном, который всегда гнетуще действовал на меня; такой вот — в рубашке с расстегнутым воротом — Даубарас был мне ничуть не страшен, хотя — нечего греха таить — намек я понял, да еще как; знает? Ну и что же? Ну и что же, Даубарас, если ты знаешь, если… и я кое-что знаю — кое-что весьма для тебя неприятное, и все же…