Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Потом они еще пили пиво, жевали конфеты, разговаривали о кинематографе, об общих знакомых, листали какие-то пухлые альбомы, которые Марго приволокла из отцовской библиотеки (Вимбутаса не было дома), разговор сам собой перешел на студентов и преподавателей.

— Где справедливость? — кипятился Мике, с огорчением косясь на пустые бутылки, которые одиноко жались друг к дружке посреди стола, точно пара сирот. — Нет, вы скажите, где справедливость? Меня, комсомольца, учит человек, который никогда не открывал Маркса!..

— Ты о ком? — полюбопытствовала Марго.

— О Шапкусе, понятно. Твой предмет.

— Ну тебя… — она занесла руку, но так вяло, что Мике поймал ее легко, словно мячик. — Пусти!

— Не пущу! И если уж мы пойдем куда-нибудь, дражайшая, то только вместе… Но сначала я договорю. Известно ли вам, уважаемые, с какой целью наведывался доцент Шапкус в Вильямпольское гетто?

— Полагаю, что да, — Марго резко выдернула свою руку из ладони Гарункштиса. — Спасал детей доктора Рабиновича. Рабиновичи были его соседями, и это вполне понятно…

— А чьи костюмы он носит, а? Как вам кажется?

— Ну, знаешь!.. — перебила его Мета.

— Вот именно — знаю! Костюмы доктора Рабиновича, так и скажем. И теперь, будьте любезны, скажите мне: где же они, дети Рабиновича?

— Их расстреляли немцы.

— А костюмы достались Шапкусу! — Мике торжествовал. — И если копнуть поглубже… Я, конечно, не смею утверждать, что детишек сплавил сам маэстро, но странное и довольно подозрительное совпадение, стечение обстоятельств позволяет сделать предположение… и хотя дети погибли добрых полгода спустя, некоторые склонны подозревать, что…

— Не надо! — негодующе воскликнула Марго и сердито посмотрела на Мике. — Ты отзываешься дурно обо всех, кто гоняет тебя на экзаменах, в общем…

Она не договорила, заносчиво вскинула подбородок с прелестной родинкой-изюминкой, будто отстаивала честь дома (что ни говори, ее папаша тоже профессор, и коль скоро Мике посмел о Шапкусе…), взяла со стола чайник и отправилась на кухню; за ней поспешила и Мета.

Мужчины остались одни.

— Не удивляйся, что я так про Шапкуса, — Мике затворил дверь и еще прислушался, не притаился ли кто. — Вовсе не потому, что не сдал, я не на стипендию живу. В конце концов, сколько можно возиться с ямбами-хореями, когда вокруг столько всяких интересных вещей. Стихи сочинять я не собираюсь, хватит с меня и старушки прозы, а все прочее… Строим новое общество, братец, и всякое трухлявое старье будет волком выть, но дорогу пусть даст! — Он метнул грозный взгляд на дверь. — Только ты… ни за что… — он приложил палец к губам.

— Ясно, — сказал Ауримас.

— Марго, по-моему, соображает, — вздохнул Мике, — а Мета вроде бы не очень… у Грикштаса лежит статья, друг мой. Восемь страничек. Разносят нас.

— Нас? Кого — нас?

— Да вот… тебя…

— Меня?

— А ведь струхнул! — Мике поднял брови и искоса глянул на Ауримаса. — Не хочешь новую баню? Но там была только водица, дружище, а сейчас поддадут пару…

— Нельзя ли пояснее?

— Ну, тебя-то поменьше, так что не дрейфь, — Мике согнал свои брови вниз. — И может, не в лоб… не по фамилии, как других…

— Как тебя?

— Ага! Да еще как, брат ты мой! — Мике сокрушенно покачал головой. — Да что с них спрашивать. Я член правления, активист, а по нынешним временам руководить… взвалить на себя такое бремя в наш переломный период… Всей секции достается… Без разбору. Впрочем, все-таки с разбором — активу побольше, чем остальным…

— Да чьих же это рук дело? — спросил Ауримас.

— Не поверишь, — Мике развел руками.

— И гадать не буду. Если это тайна.

— Вимбутас.

— Да ну? — Ауримас пожал плечами.

Только и всего? — хотел он спросить, но удержался и выразительно улыбнулся; только и всего? Вимбутас? Профессор? Этот безобразник, а? Разносит секцию? Этакое содружество ангелов. Неужели Мике думает, что Ауримасу все это теперь интересно? Чего он там не видал, в этой секции, что оставил? Принять, отложить, отклонить, вспоминал он; отложить. С того самого собрания Ауримас туда и носа не кажет, а уж после той ночи… Крадешься в потемках, точно ворюга, забираешься, сдвигаешь стулья, а когда сторож запрет ворота… Принять, отложить, отклонить; отклонить, — пестрые пузатые стулья, собранные сюда чуть ли не со всего Каунаса, словно норовили скинуть его на пол, отторгнуть, выдворить; столик скрипел, даже если не трогать его, а лишь глянуть в его сторону; сердце стучало яростно… Как опаснейший преступник, на цыпочках крадешься к столу, лихорадочно стягиваешь залитую чернилами скатерку и, зажмурившись от стыда, тащишься в угол, где в тот раз сидел Грикштас (тут были едва ли не самые ровные стулья); свернись клубком, точно бездомный пес, и торчи здесь до утра, — иной раз и уснуть не удается, дрожишь, словно заяц, — глаза открыты, ухо чутко ловит малейший шорох — на лестнице и за окном, в голову лезет всякая дрянь; на рассвете сползаешь со стульев и через другую, не заметную с улицы калитку, по сумрачным еще дворам выбираешься вон, на пробуждающиеся для нового дня улицы, в университет, — сторожа дивятся невиданному усердию этого раннего студента…