Моник Швиттер - Двенадцать раз про любовь

Давно все это было. Я как-то приезжала в Цюрих по делам и хотела зайти к Симону, но он меня не впустил.

– Уходи, – сказал он в домофон, – уходи.

– Симон, что случилось?

– Да иди уже, – повторил он, – у тебя это отлично получается.

Я прижимаюсь лбом к холодному, грязному оконному стеклу и смотрю на улицу. Скоро зима. Осень была такой бесцветной, такой унылой! Яркие листья падали разве что с буков – они уже с весны красные, – да и те давно смели. Что с нами будет? Бывают дни, когда кредиторы мерещатся мне повсюду. В каждом позвонившем, в каждом прохожем, бросившем на меня случайный взгляд, в каждом соседе и каждом друге. И что теперь? Я хочу свою собственную квартиру. Свой собственный почтовый ящик. Больше никакой чужой почты, чужих проблем, чужих долгов. Будут новые, собственные соседи. Собственная квартира? Пустое сотрясание воздуха. У нас все расходы общие, всегда так было. Если мы расстанемся, нам не справиться. Со своей зарплаты Филипп сможет только-только покрыть свою половину расходов и внести положенный взнос за долги. Если я съеду, он никогда не расплатится.

Собака скулит. Что случилось? Она топчется, кружится на месте и прижимается к двери купе. На улицу? Не дури! Нам еще пять часов ехать. Она скулит.

«Все, – говорю я, – все, хватит!» – и отворачиваюсь к окну.

Она ложится и вздыхает. Сворачивается калачиком и закрывает глаза.

Я тоже вздыхаю. Закрываю глаза и целую стекло.

Мои поцелуи тебе, кажется, не нравятся.

Нет, почему. Мне просто нужно снова к ним привыкнуть.

Я звоню Филиппу. Считаю гудки, а в это время за окном пролетает пингвин. «Скоро вернусь», – говорит он.

Филипп удивил меня в очередной раз. Услышав, что я еду в Цюрих, он обрадовался. Сказал, что он бы тоже сейчас с удовольствием куда-нибудь уехал, а в Цюрихе всегда хорошо. И он, конечно, заберет детей из садика, все в порядке. У них с сыновьями будет вечер в мужской компании , здорово!

– Ты брата хочешь навестить?

– Да.

– Передавай привет.

– Хорошо.

– И отдохни как следует.

– Я постараюсь.

– И не забудь меня.

– Не забуду.

Я бы с удовольствием открыла окно. Но это невозможно – даже в случае аварии. Этот тип скоростных поездов, громоздкое название которых сократили до щегольской аббревиатуры, – ровесник моим воспоминаниям; кажется, я помню, как он начал курсировать именно на этом отрезке Гамбург – Цюрих в начале 1992 года, в ту промозглую зиму, когда мы с Петром и Симоном спали в одной постели.

Дождливой февральской ночью мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, слушали шум дождя, проникавший сквозь приоткрытые окна, и заглядывали в будущее. Так называлась эта игра. Мы все втроем, не отрываясь, смотрели в потолок, словно могли увидеть там будущее. Мы будем жить все вместе. Вместе просыпаться, завтракать, ездить в университет. Как минимум два раза в неделю ходить в бассейн. По вечерам мы будем все вместе готовить или куда-нибудь выбираться. Потанцевать. В кино, на выставки, на вечеринки. У нас будут друзья. Мы будем все время знакомиться с новыми интересными людьми. В какой-то момент Петр, лежавший справа от меня, повернул голову к Симону, лежавшему слева от меня, и сказал: «Если со мной что-то случится, ты о ней позаботишься, правда? Я хочу, чтобы ты меня заменил». Она – это была я. Я лежала между ними и продолжала пристально смотреть в потолок, но почувствовала, как Симон кивнул. Услышала, как он откашлялся и сказал своим низким голосом: «Я тебе обещаю». Он пошарил на затылке и аккуратно убрал Розвиту в картонную коробку на тумбочке. Потом повернулся ко мне и поцеловал в щеку. Я повернулась к Петру и поцеловала его. Петр наклонился надо мной и поцеловал сначала Симона, потом меня. Все целовали друг друга, потом все касались друг друга, повсюду (Розвита в это время сидела в своей коробке, это было мое условие – только без крысы), потом мы засыпали. Мы никогда об этом не говорили. Ни с кем. И тем более между собой. Это был наш секрет, который мы скрывали даже от себя.

Обычно Петр и я уже спали, когда Симон доставал Розвиту из коробки и клал себе на шею, где она и оставалась всю ночь. Она ни разу не покинула своего места без разрешения и не приблизилась ко мне. Ее запах едва долетал до меня – уютный аромат сена, приправленный резкой, раздражающей ноткой мочи. Розвита наводила на меня ужас. До знакомства с ней единственный мой опыт общения с крысами случился полгода назад, и эта кровавая картина навсегда врезалась мне в память: брат Петра во Франции, в овчарне, ночью, стреляет по сторонам из ружья, и его кусает за губу раненая крыса.