Ольга Славникова - Прыжок в длину

«Кира, послушай, – быстро проговорил Ведерников, грудью ложась на стол и на свою тарелку с остывшей, деревянного цвета куриной ногой. – Кира, хорошо, я согласен. Пусть будет фильм».

Тотчас он был удостоен чуда. Нежное сияние вспыхнуло и пропитало все расплывшиеся черты милого лица. Моментально был извлечен жалостный платочек и в два круговых прохода убрал потеки и муть. «Олег, я очень рада», – громко прошептала знаменитость, глаза ее играли и переливались так близко, что казались электрической иллюзией. «Госпожа Осокина, можно автограф?» – раздался несмелый голосок из потемневших, сомкнувшихся рядов у нее за спиной. «Кирилла Николаевна! Госпожа Осокина! Можно с вами сфотографироваться? Посмотрите в камеру, пожалуйста! Автограф для моей жены, прошу!» Посреди рокочущей бури голосов и хаотичного шелеста фотографических вспышек Кира, уже совершенно спокойная, собранная, встала и обратила к недообедавшим фанатам лучшую свою рабочую улыбку, с теплом во взгляде и фарфоровым бликом на щеке.

А на другое утро, сырое и туманное, с молочной пленкой на оконных стеклах, наконец явилась Лида: пришла без звонка, будто к себе домой. Между нею и Ведерниковым не были заведены поцелуи иначе, чем в постели, но на этот раз домработница, в порыве неприятных Ведерникову чувств, притянула его к себе чуть ли не за уши и впечатала в щеку свой шерстяной запекшийся рот.

Следовало сообщить ей о вчерашнем решении касательно фильма. Между тем полузабытая Лида, одновременно осунувшаяся и потяжелевшая, с большими свинцовыми блямбами под бегающими глазами, не знала, казалось, за что хвататься в первую очередь. Она грузно прошаркала на кухню и там распахнула холодильник, застыв перед ним с разведенными руками. «Я согласился на предложение Осокиной», – перехваченным голосом произнес Ведерников, стоя в дверном проеме. Лида резко обернулась, пивные и молочные бутылки на дверце холодильника сбрякали вповалку, на пол застрочила мутная струйка. Тут только Ведерников понял, что глядит на Лиду, на ее волосяной кукишок и макушку, с непривычного ракурса, а его инвалидное кресло, на котором он всегда раскатывал по квартире, осталось в спальне, заваленное дисками, чипсами, мятой одеждой.

«Вот стоило раз заболеть, – с отчаянием проговорила Лида, поворачиваясь всем громоздким корпусом в поисках тряпки и обнаруживая ее, горелую, под черной, в струпьях, сковородкой. – Ты и не ел ничего, и дал этим жуликам себя уговорить». «Осокина не жулик!» – рассердился Ведерников. «Ну конечно, она просто ангелок, – сдавленно проговорила Лида, забирая тряпкой с пола зеленую жижу с прокисшими молочными комьями. – Только вот хотелось бы знать, как она свои деньжищи зарабатывает? На телевидении платят за короткую юбку и честные глаза? Да в жизни не поверю! Небось собирает пожертвования, копейку инвалидам, рубль себе в карман!» «Что ты такое несешь? – поразился Ведерников, глядя сверху на глинистые, бурые Лидины локти, на ходившие под тканью широкие лопатки. – Когда это ты считала деньги в чужих карманах?» «Мне до ее доходов дела никакого, – заявила Лида, в два тяжелых рывка распрямляясь, с прилипшими волосиками и сором на лбу. – Только я вижу, как она использует людей. Будет использовать тебя, еще и ребенка приплетет. Сделает кино на нашем несчастье. Этот Мотылев – как думаешь, он ей сотрудник, приятель? Да ничего подобного! Я, когда в кафе под столом пролезала, такое видела! Как он ее лапал за коленку! А она его руку между ног зажимала и ерзала! Сверху поглядишь – все вроде прилично! Вот как она гребет миллионы. А что одноногая – так дурным мужикам, может, с такой интересней!»

«Тебе тоже поэтому со мной интересно?» – тихо, страшно произнес Ведерников. На сердце ему словно плеснули ядом. Он вышел из кухни, шатаясь на протезах, и так шарахнул дверью спальни, что она отскочила от косяка и снова отворилась с пронзительной руладой, выражавшей, казалось, сварливый вопрос. Какое-то в время в квартире было тихо, затем вздыхающая Лида занялась уборкой. Она окатывала и протирала визжащие оконные стекла, запуская потоки холодной сырости, странно менявшие конфигурацию квартиры, в которой прихожая оказывалась самой закупоренной частью; она вываливала в унитаз студенистое, мертвое содержимое кастрюль, и унитаз захлебывался, вспухал, беспомощно брякал и сочился его опустевший бачок; сорные серые облака на полу лениво шевелились, поглощаемые пылесосом, воющим на манер сирены; стиральная и посудомоечная машины плескали и урчали, тяжело груженные тем, что накопилось за много дней. Куда девалась прежняя Лидина способность уходить в себя и словно исчезать во время домашней работы, которая при этом делалась будто сама собой? Ведерникову никак не удавалось от нее отвлечься.