Николай Толстиков - Пожинатели плодов

— Колись, урод! Ты деньги у меня спер?! — выкатив бешено на Ваську глаза и лапая у себя за пазухой, орал на всю «теплушку» солдат.

Парень испуганно отпрянул, тут же получил сапожищем в пах и согнулся крючком от дикой боли, теряя сознание. А где вверху над ним разорялся и бушевал служивый…

У Степана на лице от недавнего добродушия не осталось и следа: страшные ожоги еще больше побагровели.

— Тыловая крыса, его мать!..

Но, скрипнув зубами, Алексеев сдержал себя и окинул жалостливым взглядом легкую фигурку Васьки, закачавшуюся на костылях:

— Ты, братишка, не думай о всех нас худо… Держись меня, не пропадем!..

Много, не один десяток, лет, проработали потом они вместе в городской «коммуналке», один — начальником, другой — главбухом. И памятник Солдату тоже устанавливали вместе…

Бронзовая статуя, в разобранном виде привезенная из далекой Грузии, так и оставалась лежать составными частями вперемешку в дальнем углу склада. Кладовщица изворчалась вся: дескать, когда солдатика «сердешного» на место с почетом водрузите, пусть и на грузина он обличьем смахивает, но да ладно, тогда, на войне, все равны были.

Все время что-то мешало свершиться этому благому делу, все наличные немногие силешки «горкомхоза» всегда уходили на другое. То протекали крыши коммунальных развалюх, то деревянные мостки по всему городишку вздувались горбом и норовили поймать в капкан между досок ногу торопыги-прохожего, то перемерзший за зиму водопровод по весне бил фонтанами. Какой уж там постамент для памятника, до него ли, даже куда его поставить не могли определиться!

Неведомо сколько бы еще все тянулось, кабы Алексеев не слег с инфарктом. Едва поднявшись с больничной койки, он сказал решительно главбуху:

— Василич, устанавливаем памятник! Все в сторону!

— Юбилей Победы скоро, — закивал Колыхалов.

— Не только в этом дело, — вздохнул Степан и приложил руку к груди. — Могу не успеть!

— Средств-то у нас… В смету не заложено. — развел Колыхалов руками.

— А мы профилакторий ремонтировать собирались…

Профилакторий — так, для «вывески» сказано. Это был скорее «охотничий домик», куда время от времени наведывался сам «зампредрика» Владимир Владимирович Мороковский с прочей районной «номенклатурной» шоблой-воблой. Принимал он гостей и повыше, искал покровителей; в ту пору ментов еще не гонял, а сельским хозяйством и вовсе заниматься не думал.

В доме собирались подправить печки, полы и крылечко подновить.

— На установку-то памятника хватило бы… — прикинул главбух. — Только потом по шеям бы нам не наклали!

— Не бзди, Вася, прорвемся! — глаза Алексеева молодо блеснули, и на мгновение Колыхалову показалось, что перед ним не изнуренный болезнью и старыми ранами ветеран, а юный бесстрашный Степан-летчик…

Только навернулся наверно с того злополучного крыльца товарищ Мороковский, может, сам или кто из его холуев, а пуще — из высшего начальства! Да и фигуру солдата, притулившуюся с краю старого парка и обернутую до поры до времени куском брезента, не утаишь, отовсюду видно. Иначе зачем бы потащили Алексеева с Колыхаловым под начальственные очи.

— Рассказывайте, делитесь, старые жучки, как подворовывали! — с притворной улыбкой вопросил их Мороковский и забухал, точно колотушкой в било: — Нецелевое использование средств! Вам что было приказано делать? Под суд захотели, так пойдете!

На инвалидов разорялся он, начавший полнеть детина, долго. Когда, наконец, вышли из его кабинета, Алексеев вытер пот со лба:

— Как пацанов нас… Как воров! Крепко он перед кем-то выслужиться хотел, да мы с тобой не подсуетились!

— Лучше бы уж мостков по улицам побольше настелили… — вздохнул Колыхалов. — По ним хоть людям ходить.

— А памятник наш для бар, что ли?..

«Бронзового солдата» в День Победы открывали торжественно. Алую ленточку перерезали орденоносец-ветеран и, естественно, Мороковский. На митинге Владимир Владимирович разливался соловьем, а когда выступавшие после него начинали в его адрес нести всякую лестную чушь: мол, без вашего чуткого руководства ничего бы тут не стояло, Мороковский скромно потуплял глаза долу и вроде бы как застенчиво расплывался в улыбке.

Упало полотно, открывая людским взорам памятник — солдат, опираясь на автомат и сняв каску, смотрит вдаль, может быть, пройдя последний огневой рубеж по долгой дороге к родному дому.

Алексеев смахнул с глаз слезы и кивнул Колыхалову: