Рэмси Кэмпбелл - Усмешка тьмы

Этот ли голос я слышал? По крайней мере, теперь понятно, почему ей никто не отвечал.

В комнате в конце коридора, украшенной постерами в застекленных рамках, с потолка свисает нечто вроде люльки на подвесе. В люльке – упитанный младенец в белом полотняном комбинезоне, закрывающем руки, ноги и большую часть головы. За дверью в комнату виднеется край работающего телевизора.

– Вы говорили с ним, – брякаю я. Не уверен, что это многое объясняет, особенно если она хочет, чтобы ребенок спал. Возможно, мой тон выдает сомнение, потому что она высоко вздергивает голову, сметая длинные черные волосы с лица.

– А что в этом такого? Какое вам дело? Что вы слышали?

– Я услышал достаточно, – шепчу я в ответ. Почему сейчас она говорит так тихо, если буквально только что чуть не хохотала в голос? Да и вообще, не увидь я ее своими глазами, подумал бы, что шепчет мужчина.

– Наверное, люди так разговаривают со своими детьми, когда думают, что больше никто их не слышит, – добавляю я.

Ее взгляд тяжелеет. Глаза – как белые колодцы с абсолютно черной водой зрачков.

– У вас-то ребенок есть? – все таким же тихим и низким голосом спрашивает она.

Какое вам дело? – хочется мне парировать ее же словами, но вслух я говорю:

– Да. Маленький мальчик.

– По вам не скажешь. Но бывают и исключения.

– Не скажешь что? – провоцируюсь я.

– Я бы сказала, что вы живете один.

– Ничего подобного, – я стараюсь не отвлекаться на малыша – он с воодушевлением раскачивает люльку взад-вперед. На экране телевизора, если зрение меня не подводит, – веб-сайт, а не телеканал.

– Сколько лет вашему сыну? – спрашивает женщина.

– Он не мой сын. Не от меня.

Судя по выражению ее лица, уточнять мне было совсем не обязательно.

– Жаль, что он слишком взрослый, чтобы составить компанию в играх, – говорю я.

Ее губы неравномерно расходятся, обнажая крупные зубы.

– Компанию? Кому?

– Этому малышу, как бы его ни звали, – я указываю на ребенка, и, будто выжидая этого момента, люлька тихо качается назад. Она молчит, и тогда я продолжаю: – Удивлен, что вы ни разу не встречались ни с Марком, ни с его мамой.

– А должна была?

– Ну, разве это плохо – знать, кто твои соседи?

– Я не нуждаюсь в новых знакомствах, – скалится она еще сильнее. – Что-то больно много вы хотите знать для человека, не сказавшего, кто он такой.

– Вы же сами видите, – в ответ на это она удивленно таращит глаза. – В смысле, вы видели, откуда я пришел, – у нее все такой же недоуменный взгляд, и я оборачиваюсь, чтобы указать на дверь квартиры Натали. На секунду меня охватывает паника – каким-то образом, пока я разговаривал с этой женщиной, дверь умудрилась закрыться; потом я понимаю, что защелкнуться она ну никак не могла. Простой толчок ничего не дает – под порогом будто лежит какая-то податливая штука вроде мокрой тряпки, но потом она все-таки подается внутрь. За порогом ничего нет, и это приводит меня в замешательство – посему, не найдя лучшего способа спастись от него, я снова поворачиваюсь к женщине.

– Видите? – мой голос не так тверд, как прежде, и это прискорбно. – Я отсюда.

– Все еще не понимаю, чего вы от меня хотите, – устало сообщает она. Почему-то мне кажется, что, пока я возился с дверью, она улыбалась мне в спину – какие-то намеки на улыбку притаились в уголках ее губ.

– Просто решил поздороваться. По-соседски. Я услышал ваш голос в коридоре.

– Что вы слышали?

Кажется, наш разговор вернулся к исходной точке. Я отвлекаюсь на малыша – он так энергично раскачивает люльку, что я не мог бы с уверенностью опровергнуть явленное мне на секунду видение – головка, раздувающаяся из белого капюшона этаким воздушным шариком. Конечно, дело не в этом – просто капюшон сполз; да и на экране телевизора не было никаких голых младенцев, наползающих друг на друга. Я отворачиваюсь, закрывая глаза, но странные видения все еще живут на изнанке век.

– Вы смеялись над чем-то, – говорю я женщине, не поворачиваясь. – Могу я узнать, над чем?

– Когда?

– Незадолго перед тем, как я постучался к вам.

– Что бы вы там ни услышали – это была не я.

Волнение в люльке за ее спиной усилилось. Как проказы малыша могут так четко отражаться в стеклах, удерживающих постеры в рамках? В каждом явно виднелось какое-то бледное движение, мешающее разобрать, что на них, собственно, изображено. Что до малыша – он так сильно раскачал люльку, что она закрутилась, словно муха, подвешенная на паутине. На секунду мы встречаемся взглядами, и то ли свет так падает, то ли дело в мелькании подвесной стропы, но кажется, младенец улыбается мне. Капюшон упал на спину, неприятно напоминая кусок белесого жира. Пухлое, нездорово бледное лицо его дрожит от каждого нового движения, словно сейчас соскользнет с лысой головы. Я пытаюсь уцепиться хоть за какой-нибудь элемент нормальности – и заодно проявить беспокойство, спрашивая: