Алекс Тарн: Томик в мягкой обложке

Все посмотрели на довольно объемистую электробритву, но та не ответила, ибо обретала дар речи лишь при подключении к розетке.

«Народ, простой народ со своими насущными проблемами… – меланхолически думал Юрий Андреевич, прислушиваясь к разговору соседей. – Проблемы жизненной скученности, судьбоносной случайности, проблемы пропитания и смысла…»

Снаружи звучало радио, шумела городская улица, ревели двигатели аэроплана, перекрикивались грузчики – сначала по-немецки, а затем и на родном русском наречии. Чемодан с Юрием Андреевичем и его попутчиками бережно несли, поспешно катили, немилосердно швыряли и снова катили, и снова несли неведомо куда, и в этой внешне бессмысленной и непостижимой тряске трудно было не усмотреть продолжения все той же в чем-то трагической, а в чем-то вполне заслуженной судьбы социальной прослойки, к которой всем своим существом принадлежал Юрий Андреевич.

«Я всего лишь прослойка, – думал он. – Пропахшая этим проклятым попутным одеколоном прослойка, прижатая к бритве толстым слоем трусов. Ведь залог нашего интеллигентского бытия – терпение. Терпение, несмотря ни на что, невзирая на любые испытания – даже самые неприятные, какие судьбе угодно навалить нам на плечи, или, как в данном случае, на лицо. Потому что так хочет народ, так хочет история…»

И все же Юрий Андреевич вздохнул с облегчением, когда хозяин чемодана, обосновавшись в гостиничном номере, переложил книгу в знакомый портфель. Теперь здесь было куда просторней – ни тебе папок, ни тебе монографии – только чванливый ежедневник, которого Юрий Андреевич мысленно окрестил «комиссаром» за его кожаную тужурку, и плоская фляга, совершенно опустошенная долгой дорогой, а потому не расположенная к беседе.

Там, внутри, Юрий Андреевич провел несколько томительных дней. Время от времени слышался плавный шелест замочков, и клапан откидывался – широко и щедро, как и полагается солидным портфелям. «Неужели меня?» – с замиранием сердца думал Юрий Андреевич, но всякий раз обманывался в своих ожиданиях. Чаще всего на выход приглашалась фляга, иногда – «комиссар». Случалось, что рука хозяина задумчиво касалась и мягкой обложки Юрия Андреевича. Касалась, медлила, словно сомневаясь, стоит ли вытащить томик наружу, и минуту-другую спустя, так и не отважившись на это, вновь захлопывала клапан.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды портфель не остался открытым. По характеру проникавшего внутрь прохладного света можно было догадаться, что он стоит возле окна – по-видимому, на широком подоконнике. Неверной рукой пошарив внутри, хозяин вытащил уже наполовину пустую флягу.

– Давайте попьём за ваш здоровье! – проговорил он на ломаном русском. – Профессор! Пожалуйста! Прелестный скотч!

– Что вы, господин Мозер, – отвечал кто-то другой с оттенком беспокойства. – Прямо здесь, в коридоре?

– Почему нет? – повысил голос немец. – Я улетает сегодня, а мы так и не попили!

– Ладно, давайте… Прозит!

Послышалось бульканье, и после непродолжительной паузы фляга вернулась в портфель.

– Я хочу спросить про этот роман, – сказал хозяин. – Вы читаете его?

– Не понимаю, о чем вы, – отозвался его названный профессором собеседник. – Какой такой роман?

Немец принужденно рассмеялся:

– Вы знаете какой… Так читаете? Или нет?

– Нет, господин Мозер, – сухо ответил профессор. – У нас подобные вещи в книжных магазинах не продаются.

– Это не есть проблема, – рука снова нырнула в портфель и выудила оттуда Юрия Андреевича. – Вот, пожалуйста. Подарок…

Глазам Юрия Андреевича предстал длинный учрежденческий коридор – странно безлюдный, хотя время было явно дневное, урочное. Вдоль внешней стены тянулась шеренга окон с наглухо заделанными, грубо закрашенными, залепленными пожелтевшей позапрошлогодней бумагой рамами и широченными старорежимными подоконниками. А за окнами… за окнами мерцало низкое северное небо, поблескивала сталью река, а за рекой, словно подчеркивая господствующую вокруг серость, сиял неожиданно яркий золотой купол.

«Петербург, – подумал Юрий Андреевич. – Или, как его сейчас называют, Ленинград. Жаль, конечно. Я предпочел бы Москву и москвичей. Но выбирать никто не предлагал…»

– Вы что мне предлагаете? – словно подслушав, прошипел ленинградский профессор. – Вы с ума сошли! Немедленно уберите эту гадость!

Его серое обрюзгшее лицо в обрамлении неопрятной седины качнулось туда-сюда и отпрянуло. Немец жалобно пискнул, тщетно пытаясь найти слова самооправдания, но профессор уже повернулся к гостю спиной и твердым шагом маршировал вдоль ровного строя окон, подобный генералу, наотрез отказавшемуся капитулировать.