Роман Солнцев: Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Да разве я настраиваю?.. Мне тут ничего не надо. Я к Светке могу уйти.

— А я что, гоню тебя? Гоню?!

Как же он раньше этого не замечал? Ведь не раз ему жаловалась шепотом матушка, что, когда его нет и она хотела бы подремать, Бронислава то музыку громко включит, то начнет посудой греметь.

«Правда, я уж глухая стала… — горестно посмеивалась она. — Но слышу».

Раздражение в доме нарастало давно — так нарастает темнота перед бураном или грозой, и хватило этакой малости — упавшего утюга, — чтобы злоба, если не сама ненависть, заклокотала в горле его жены…

Алексей Александрович сидел рядом с матерью, обхватив по привычке ладонями уши, в которых сейчас, казалось, гремел гул аэропорта или ледохода…

Вдруг вспомнилось: в давние годы, когда они с мамой, отцом и сестренкой жили в подвале дома на набережной имени партизана Щетинкина, случилась необычайно затяжная весна — под обрывом, внизу, долго, до конца мая, стоял лед на реке. Он трещал, постреливал во все стороны ночью, чернильная вода выступила у берега. Уж и торосы, как зубастые киты или рояли, на берег с треском выползали… а порой и на середине промерзшей реки, в зелено-каменной глубине, что-то с грохотом перемещалось и долго потом стонало… Но нет, недвижно держалась на пространстве от леса до леса громада льда, сладкий весенний ветер носился над долиной реки, а лед все не трогался…

Каждый, кто приходил на берег, чувствовал, как нарастает это гигантское напряжение, при всяком гулком звуке в реке отпрыгивал подальше от заберегов. Ну когда же, когда?

И вот однажды Алексей схватил с земли булыжник размером с кулак и, звонко заверещав: «А вот я щас помогу-у!» — метнул вдаль, на ледовые торосы.

И, о диво!.. Внутренняя судорога пронизала многотонную массу льда, будто некое существо заскрежетало там, в глубине, огромными зубами. И все медленно шевельнулось вправо-влево, задвигалось — и пошел еле заметно, тронулся лед под крики давно прилетевших птиц…

Ах, Бронислава! Не упади проклятый утюг вчера, но забудь мама выключить плиту на кухне и сожги какую-нибудь кастрюлю — точно так же завопила бы на старуху, брызгая слюной, как базарная торговка, ибо напряжение в последние месяцы дошло до края…

— Не плачь, мама. — Он нежно погладил мать по седой голове с белой гребенкой. Господи, совсем горбатая стала! — Все будет хорошо.

— Думаю, что нет… Прости, сынок. — Мать поднялась, сложила в холщовую сумку икону, книжки, тетрадки, стала перебирать на ощупь спинки стульев — искать кофту.

— Ты это куда? Мам?

— К Светлане… У нее маленькая Светка болеет. Ты же знаешь, я умею температуру сбивать… Побуду пару дней, потом прибегу.

Прибегу…

— Никуда ты не пойдешь! — Но он уже знал, что упрямую старуху не переубедить. Да и в самом деле, как можно стерпеть такие обиды? А он тут без нее с Брониславой поговорит начистоту. — Я провожу. Еще ветром тебя уронит.

— Меня, Лешенька, ветер не прихватит, я невысокая. — Говорит этак серьезно, как неразумному ребенку.

В прихожей сунула ноги в боты, Алексей их застегнул, надела плащишко, повязала темный платок, взяла из угла черемуховую палку, которую ей обстругал еще весною сын, и вышла.

Алексей Александрович, торопясь и дергая плечами, облачился в узкую кожаную куртку и, прихватив зонт для матери, выскочил следом.

Заграничный гость нажал на одну из кнопок дверного звонка, но не на верхнюю, а на нижнюю, приделанную к стене для ребенка, — в виде ромашки. И когда дверь отворилась безо всяких «кто там», перед изумленной хозяйкой на лестничной площадке предстал некий коротышка в джинсовом костюме на коленях! И на коленях же зашаркал через порог, как карлик в огромных очках, тоненьким голоском причитая:

— В нашем цирке мине сказали, здеся ученая женщина живет… Слонова… нет, не Слонова… Львова… нет, не Львова…

— Мишка! — грудным голосом отозвалась Анна Муравьева, всплескивая руками. — Солнышко! Ты что ли?!

— Ну, я, — отвечал довольный произведенным эффектом Белендеев, хватая ее руку, чмокая и вскакивая. — Вот, к первому человеку — к тебе!

— Ну уж не ври! — как бы рассердилась Анна. — У Ленки Золотовой был? А-а-а, старый ловелас…

— Кстати, ловелас… Вот пришло в голову… love las… last… последний человек любви? Да, я последний, кто любит всех! И вас! — Это уже относилось к молодой женщине, сидевшей в углу, на диване. Только сейчас он ее приметил. — Да, да, хотя я вас не знаю!

Муравьева расхохоталась.