Владимир Солоухин - Первое поручение

С этой точки зрения беседа приобрела весьма примечательную двойственность. Петр Петрович рассказывал мне о событиях так, как видел их он сам, вспоминая боевую молодость, начало большой и плодотворной жизни. Я воспринимал все с некоторыми внутренними поправками, потому что тоже ведь нагляделся за эти годы вокруг себя. Было время и подумать над всем увиденным.

— Значит, разные вопросы, и что же дальше?

— Продержали мы их до трех часов ночи. Агитировали и разъясняли. В три часа ночи — голосовать. Кто за колхоз? Ни-ко-го. Ну, конечно, темный народ. Тяжелы на подъем. Смотрят друг на друга. А все вместе косят глазами на какого-нибудь авторитетного мужичка. Если Иван Петров не идет, мы и подавно. Да… Делать нечего. Три часа ночи. Горько, до слез обидно, но пришлось собрание распустить. Предупредили: сходиться завтра опять в два часа дня в этой же самой школе.

С утра Василий Кузьмич принял некоторые меры. Он стал вызывать к себе на беседу то одного, то другого крестьянина. Перед собой на стол положил наган. Вроде бы так себе, предмет, мало ли. Положил, а убрать не успел. Тут же и тряпочки после чистки, частокольчик из патронов, шомпол. Значит, не то чтобы разговор под угрозой оружия. Однако оно лежит и стволом своим смотрит в сторону мужика. Я хоть и зелен был, но эту тактику Василия Кузьмича хорошо понял. Да он и сам не скрывал. Говорил — «психологический фактор».

Да… Продержали мы народ опять до позднего часу. Пора голосовать, а нас самих робость берет: ну как опять никто не проголосует. Василий Кузьмич поднялся бледный. На этот раз он собрание вел сам. Роль докладчика и чтобы на вопросы отвечать — кончилась. Говорит, а сам все словно ненароком за кобуру хватается.

— Итак, голосуем. Подумайте о своей дальнейшей судьбе. Подумайте о своих детях. Кто за колхоз?..

Поднялось четыре руки. Я узнал этих мужиков. Из тех, что утром побывали на собеседовании у Василия Кузьмича. Ну, ладно. Записали мы четыре хозяйства в колхоз, начало сделали. Да… А вы думаете, что колхоз так себе — без труда, само собой все образовалось. Вон с чего начинали. С четырех хозяйств. Да и то две бабы из этих хозяйств прибежали к Василию Кузьмичу утром простоволосые: передумали, выпиши. Да… Нелегко! Нелегко создавалась новая жизнь.

Стали мы думать, что делать дальше. Если мы по два человека в сутки будем записывать в колхоз, на две недели растянется. Да и неизвестно еще… Я по молодости совсем растерялся. Но у нас был начальник.

— Ну! — сказал Василий Кузьмич на заседании нашей, так сказать, тройки. — Предлагаю четыре хозяйства раскулачить. Имущество описать, людей выслать. Это послужит примером. Давайте наметим кандидатур. Вот списки.

Товарищ Карпов, представитель рабочего класса, заикнулся, чтобы позвать кого-нибудь из местных, знающих, но Василий Кузьмич поморщился.

— Я сам изучил местное население. Имею полное представление и право. Предлагаю: Степан Васильевича Жеребцова, Иван Алексеевича Рябова, Петра Семеновича Кудряшова и… и… ну и Сергей Сергеевича Баринова.

Я после долгого терпеливого перерыва снова осмелился перебить Петра Петровича вопросом:

— Петр Петрович, помните, ваш бородатый хозяин, то есть где вы остановились на ночлег, говорил про свою деревню, будто она такова, что, с одной стороны, ни одного безлошадника, а с другой стороны, нет и трех лошадей. По какому же вы, так сказать, принципу? Не наобум же?

— Боже сохрани. Василий Кузьмич, оказывается, все продумал заранее. Степан Жеребцов подходил потому, что у него большая пасека. И правда, оказалось впоследствии двадцать ульев. Ивана Рябова наметили по избе.

— Как это по избе, Петр Петрович, объясните.

— А так. Изба у него очень уж выделялась из всей деревни. Во-первых, пятистенок: половина зимняя, половина летняя. Во-вторых, вся она, знаете ли, резными петухами, цветками, солнышками, зверями разукрашена. Витые столбики по сторонам окон, карнизы над каждым окном, что твои кокошники. Я уж сейчас всего не помню, но в глазах стоит, будто в какой сказке, точь-в-точь, как рисуют терема. Мало того, что резная, красками разукрашена. Я жизнь прожил, а таких изб больше не видел. Думаю, одна такая во всей губернии была. И в самой избе тоже. Стулья, шкаф, сундуки, — все резное да разрисованное. А на полу, как сейчас помню, — кленовый лист.

— То есть как же кленовый лист?

— А так. Будто бы Иван (он сам малярил) нарисовал на крашеном полу кленовый лист. Баба пришла, хочет лист веником замести, а он не заметается — нарисованный. Значит, был как живой. Уголки загнуты, прожилочки, только что не шуршит. Это я сам видел и хорошо помню.