Борис Васильев - Господа офицеры

Вскоре заметались не только части турецких войск, резервы и остатки разгромленных гарнизонов, но и многочисленные конные банды башибузуков: турецкое командование стремилось навязать Гурко партизанскую войну. Сабельными ударами казаков и огнем драгун банды были рассеяны. Лишившись возможности активно противодействовать русским, башибузуки стали вымещать ненависть на мирном болгарском населении: казаки, кавалеристы, стрелки и дружинники все чаще встречали теперь сожженные села, изуродованные трупы болгар, зверски замученных женщин. Насмотревшись на это, казаки поклялись в плен никого не брать.

— Не слишком ли, станишники, усердствуете? — спросил Гурко, ужиная у казацкого костра.

— Мало, батька, — отрезал пожилой есаул. — Кабы они только раненых наших мучили, а то ведь мирных не щадят. Ни стариков, ни мужиков болгарских. Я уж о бабах ихних и не говорю.

— Мы такого нагляделись, что сердце запеклось, — поддержали казаки. — Того и в станице не расскажешь, что глаза наши бачили. Нет уж, батька, по-нашему будет: око за око.

— Глядите, казаки, враг тот, кто с оружием, — сказал Гурко. — Коли дознаюсь, что хоть одного мирного кто тронул, расстреляю на месте. И на родину сообщу: в казаках более не числить, потому как воинскую честь свою опорочил. То же и имущества касается, даже если дом турками брошен и хозяев нет.

По тому, как казаки замолчали и стали переглядываться, генерал понял, что насчет имущества угадал точно.

— Взяли дуван? Не крутись, есаул!

— Взяли, — со вздохом признался есаул. — Третий день с собою возим. Пахомыч, покажи батьке дуван.

Из темноты в освещенный круг костра вступил немолодой казак в наброшенной на плечи не свойственной донцам бурке. Присел, откинул полу: на левой руке его, прижавшись щекой к груди, сладко спал смуглый годовалый мальчик.

— Вот она, казачья добыча, — сказал есаул.

— Турчонок, — ласково сказал Пахомыч. — В доме брошенном нашел. Жалко парнишку, пропадет ведь.

— Петькой назвали, — хмурое лицо есаула расцвело теплой умильной улыбкой. — Отзывается, лопочет что-то, ручки тянет.

— С собой таскаете? — растерянно спросил Гурко. — А кормите чем?

— Молоко болгары дают. А то — кашку. Лопает! — вразнобой, оживленно и радостно загомонили казаки. — Уговор меж нас такой: кто цел останется, тот ему и батька.

— Ах, казаки, казаки! — вздохнул Гурко. — Спасибо вам за доброту, только нельзя здесь младенцу. И пуля шальная достать может, и ухода нет, и вообще непорядок. Завтра донесение везти надо, вот ты, Пахомыч, и отвезешь вместе с ребенком.

Утром 5 июля Гурко отправил стрелков Цвецинского перерезать дорогу в горы; непосредственно на Казанлык наступала Сводная бригада генерал-майора герцога Лейхтенбергского. Стрелки отбросили турок к Казанлыку, навязали им бой, но он был не долог: бригада старшего герцога с хода, конной атакой ворвалась в город, потеряв при этом всего девять человек да старого графа Ронникера, убитого пулей из засады уже в Казанлыке.

На следующее утро стрелки Цвецинского и казачьи пластуны начали штурм Шипки со стороны Долины Роз. Два дня с переменным успехом шли бои, а на третий зажатый с двух сторон наступающими русскими отрядами командующий обороной Шипки Халюзи-паша бежал с перевала, бросив боеприпасы и девять стальных крупповских орудий.

Основная задача Летучего отряда Гурко была выполнена: наиболее удобный перевал через Балканы оказался в руках русских. Оставалось лишь бросить в эту брешь войска, но свободных войск под рукою уже не было: Осман-паша успел накрепко приковать их к Плевне. Вместо стремительного развития успеха русское командование вынуждено было перейти к обороне захваченного Шипкинского перевала и — ждать. Ждать либо разгрома Осман-паши, либо подхода свежих войск. В детально продуманном смелом плане кампании наступала опасная заминка.

Варя жила в Бухаресте одна: Хомяков уехал за Дунай ревизовать свои перевалочные склады. Скучать было некогда: Роман Трифонович оставил на нее деловую переписку, а Числова ввела в местное общество. Приглашения на вечера, балы, концерты и званые обеды ожидали Варю ежедневно, но она никуда не выезжала, вежливо отговариваясь занятостью.

А занята она была в основном собственными мыслями. Поняв, что любит Хомякова и радостно ужаснувшись открытию, Варя могла думать только о нем и о себе. И чем больше думала, тем все чаще представлялась ей его увесистая походка, его привычка расставлять локти за столом, его манера цыкать зубом, когда он задумывался. «Да люблю ли я? — все чаще приходило ей в голову. — Когда любят, то любят все, любят идеально, не замечая недостатков. Значит, что же, увлечение? Потеряла голову как тогда, в саду, когда умерла мама?..» Она постоянно растравляла себя сомнениями, и чем дольше не было Хомякова, тем обоснованней казались ей эти сомнения.