Говард Джейкобсон - Меня зовут Шейлок

– Что такое? – спросил Струлович.

– Минуту вашего внимания, – ответил Шейлок, – не более.

– Все уже и так сказано.

– Не все.

– Разве я о чем-то забыл? Или, быть может, вы забыли?

– Забыл? Я – нет. – Шейлок выдержал паузу, словно то обстоятельство, что он и Струлович разные люди с разными воспоминаниями, заслуживало особого внимания. – А вот вы – да. Вы кое о чем забыли.

Внезапно скучное серое небо показалось грозовым. Это было Шейлоку вполне по плечу. Он мог воздействовать на атмосферное давление, мог будоражить погоду силой того, что будоражило его самого. Струлович поднял взгляд, увидел перед собой прошлое и будущее. Его охватила усталость, знакомая всем пророкам.

– У меня нет времени на банальности, – сказал он. – Я не нуждаюсь в уроке. Дело решено.

Он кивнул д’Антону, который уже покорился судьбе – вне зависимости от того, что означало вмешательство Шейлока.

Однако Шейлок еще не закончил.

– Вы принимаете условия соглашения? – спросил он и впервые взглянул д’Антону в лицо.

Веки д’Антона опустились, словно тяжелые портьеры.

– Полностью принимаю, – ответил он.

– Вы признаете, что они справедливы?

– Справедливы? Разве речь идет о справедливости?

– Если вы считаете иначе, значит, не можете их принять.

– Я принимаю условия, потому что должен.

– Что же вас обязывает?

– У меня нет выбора.

– Вы могли бы отказаться.

– Если откажусь, пострадают те, кого я люблю.

– А вы? Вы сами не пострадаете?

– То, что случится со мной, меня не волнует.

– Иными словами, вы добровольная жертва?

– Да.

– Следовательно, обе стороны получат то, чего хотят. По-моему, это справедливо.

Д’Антон кивнул.

– Итак, я спрашиваю еще раз: вы признаете, что условия соглашения справедливы?

– Жестоки, но справедливы.

– Но справедливы?

Я словно зубы у него вытягиваю, подумал Шейлок.

– Да, – ответил д’Антон. – По справедливости – справедливы. – Он слабо улыбнулся собственной шутке. – Однако не более того.

Шейлок, не оценивший юмора, кивнул и повернулся к Струловичу:

– Ну, так должен жид быть милосердным…

Струлович отлично знал, что обязан сказать в ответ. Не всегда у человека есть выбор.

– А по какой причине должен?

На что Шейлок тоже ответил то, что обязан был ответить:

– Не действует по принужденью милость. Как теплый дождь, она спадает с неба… [69] Диалог Порции с Шейлоком. У. Шекспир, «Венецианский купец». Акт IV, сцена 1.

В коллекции Струловича имелся офорт неизвестного художника XIX века. На нем изображен Улисс, которого товарищи привязали к мачте, чтобы уберечь от предательски сладкозвучного пения сирен. На вкус Струловича, сами сирены формами слишком напоминали рубенсовских красавиц, однако ему нравилось, что их песни показаны в виде нот, которые летят к Улиссу, точно птицы, осаждая все пять его чувств. Глаза Улисса вылезли из орбит; он силится разорвать путы и явно жалеет, что велел себя связать. А как же моряки с заткнутыми воском ушами? Достигла ли их слуха хоть одна летучая мелодия, пока они работали веслами? Или же моряки не заметили ничего, кроме стены невнятных воплей и молча кривляющихся русалок?

Поскольку у Струловича не было воска, чтобы обеззвучить Шейлока, он оглушил себя усилием воли – протянул от уха до уха череду мрачных мыслей, словно траурную гирлянду, если, конечно, такие бывают. Все, что когда-либо его разозлило, каждую обиду, все то плохое, что делали ему и что делал он сам. Отличный противовес медоточивой речи Шейлока.

Вот то, чего не слышал Струлович, – впрочем, даже если бы он слушал, он все равно бы воспринял только то, что ожидал услышать, – и что сказал Шейлок:

– Не действует по принужденью милость… Вы спрашиваете, по какой причине должны быть милосердны – вы, не видевший милости от того, к кому я прошу вас ее проявить. Вы спрашиваете, почему должны возвращать то, чего не получали, и я отвечу: станьте образчиком милосердия. Давайте, не ожидая получить милость взамен, – ибо это не торговая сделка, – но давайте ради того, что она собой представляет. Проявляйте жалость во имя самой жалости, а не чтобы извлечь пользу для собственной души. Глаза, лишенные жалости, ослепнут, однако проявлять ее следует не только для того, чтобы видеть. Жалость не ищет награды и выгоды, не служит себялюбию, не подменяет собой прощение, а строит свое скромное жилище повсюду, где есть в ней необходимость. Но какая же необходимость здесь, спросите вы, где одна лишь справедливость требует того, что ей причитается. Необходимость одна: так хочет Бог. Что присуще ему, должно быть присуще и вам, иначе вы не вправе действовать его именем. Возлюбит ли Бог грешника больше, чем того, против кого согрешили? Нет, он возлюбит обоих с одинаковой силой. Ни один человек не может любить той любовью, которой любит Бог; даже пытаться – святотатство. Но вы можете поступать в духе Божьей любви, проявлять милосердие, давать, даже когда это вам горько, как яд и полынь, избавлять недостойных от наказания, любить тех, кто не любит вас, ибо какая добродетель в том, чтобы только отвечать на чужую любовь? Давайте тем, кто готов у вас отнять, а если уже отняли, не платите им тем же, ведь чем сильнее оскорбление, тем выше заслуга того, кто отказывается считать себя оскорбленным. Проявляющий рахмонес не принижает справедливость. Проявляющий рахмонес признает справедливый, но суровый закон, в соответствии с которым мы были созданы. А значит, почитает Бога.