Алексей Шепелёв - Настоящая любовь / Грязная морковь

По дороге от дома до школы (см. «Темь и грязь»), проходя мимо памятника солдату (см. «Черти на трассе»), я увидел ещё две тёмные фигуры. Я приближался, огибая полукругом оградку памятника – это были Яна и Кай, они целовались – как в фильмах камера кружится вокруг влюблённых – я косился, не мог оторваться от них. Потом я написал стих:

Когда подходишь к светящимся в темноте окнам школы, к собравшимся на пороге «браткам», чувствуешь себя личностью, сам за себя отвечаешь. Я поздоровался со всеми благополучно и примостился курить. Меня вдруг обступили Жека и так называемый Папаша, взяли под руки, одновременно пинком выбив из-под ног бетон и лёд порожка.

– Пойдём-ка, поговорим. Э, Краба, хватай Перекуса!

Они тащили меня за угол, где окно кабинета директора, но чуть подальше ничего не видно.

– Жизнь, наверно, у тебя слишком уж стала хорошая.

– Да, а погода-то!

– Да ты, шершень, ещё смеёшься! Странный ты, Лёня, человек. Ну ничего, мы тебя щас исправим… Спина-то кривая поди?

– Сколько на раскладушках ни спать.

– Щас мы тебя по стенке выровняем…

Владимир перекрестился, прошептав: «Господи, сохрани нас, помоги нам…» Руслан хихикнул, но тут же, осознав всё, что происходило у них на глазах, заплакал…

– Да чё ты с ним базаришь?! – Папаша, как и П-ов, был натуральный садист. – А ну, к стенке, блядь, задрот ишачий!

Он заехал мне коленом в живот. Я согнулся, сел. Они врезали по пинку по почкам.

– Тащи Перекуса, я ему в рот нассу! – Папаша был пьян, красен, глаза навыкате, пустые. Он, судя по всему, расстёгивал ширинку.

– На колени его, дай я, что ль, в душу ему въебу!

– Э, кто-й-то идёт! Директор! Кенарь!

Медленно, как бы нехотя, он шёл навстречу судьбе . Тяжело отрывая от мраморного пола ноги в кирзовых сапогах, он опускал их с грохотом. Вокруг шныряли люди… Масса людей! Много людей! С чемоданами, сумками, колясками, газетами… Спешили, опаздывали, уезжали, прощались, целовались, встречались… Гул и суета…

И вдруг – крик…

– Э, кто-й-то идёт! Директор!

– Подымайся, паскуда! Этого тоже.

Директор (Кенарь) шёл не спеша.

– Что это вы тут, ребята? Опять туалет нашли у моего окна? Пойдём, Алексей…

…мне нужно с тобой поговорить.

(Он взял меня под…)

(…руку и повёл с собой).

Я молчал.

– Ты с ними не связывался бы…

– Я?! – даже остановился.

– Ты, говорят, куришь…

– Я? Нет, сроду никогда.

– Ну смотри, а то уж три выговора: окно [разбил] и пьянка – раз, матерился пьяный – два, спаивал несовершеннолетних с Яшкой, потом, гм, как бы сказать…

– Валялся на полу с тем же Яхой, под ёлкой, и хватал хороводных девок за ноги, особенно Ленку! – я сам не ожидал от себя такой тирады, словно из своего произведения.

– Ну аттестат тебе получать, не мне. Хоть ты и отличник, и сочинения такие пишешь, и сочиняешь там ещё… Только вы, отличники, люди такие…

И он ушёл.

И он ушёл.

Я встретил Яху, он был уже вдатый.

– Надо бы выпить, – категорично.

– А есть чё?! – Яха весь аж зарделся.

Втроём с ним и с Перекусом мы облазили всё село: у кого деньги спрашивали, у кого самогон, но всё напрасно. Замёрзшие, мы возвращались к школе ни с чем.

– Щас дискач уж кончится!..

– О, вахлак, щас можеть даже… Поздно, правда…

Яха повёл нас к своему сослуживцу, скотнику Салыге, домой. Было несколько стыдно, но выпить, выпить – это уж было дело принципа.

Яхе открыла жена. «Я щас», – сказал он и исчез.

Высунулся: «Патошный будишь? А ты?»

В доме было холодно, Салыга лежал на полуразвалившемся диване в фуфайке и валенках. Трое маленьких детей, тоже укутанные и закрытые грязным и дырявым ватным одеялом, смотрели «Спокойной ночи…» по блёклому чёрно-белому телевизору. Посуда вся с застывшей грязью, в одной чашке я явственно увидел давно засохшие, заклин евшие макароны-ракушки, покрытые какой-то чёрно-зелёной гадостью. По столу раскрошен хлеб, а ещё сахар, лежит нож, немного сахара осталось ещё в углах мешочка, капли воды по столешнице и полу – я, как Шерлок Холмс, сразу понял: только недавно детишки ели хлеб с сахаром – нужно спрыснуть отрезанный во всю ширину буханки ломоть чёрного хлеба изо рта и обсыпать песком – в детстве и меня частенько кормили именно этим, считалось почему-то чуть не изысканным лакомством! Противно-липковатый, мелко-ноздрятый – но в принципе довольно вкусно – и хрустишь, как… Как эта девочка – она всё же вышла, дожёвывая – был прав! – нерешительно протиснулась мимо нас на кухню, залезла на табурет, чтоб взять из хлебницы оставшуюся невкусную-зажаренную горбушку, дальше таким же макаром к крану с водой, стеснительно-беззвучно тьфукнула, а после на стол за крохами сахара… Мы, дабы не стеснять семейство, вышли в коридор. Яха зачерпнул ледяной воды из оцинкованного ведра. Сэм был свежак: тёплый, кислый, нестерпимо едкий, со вкусом земли (наверно, он всё же свекольный – что, кстати, ненамного лучше – но ароматизирован, так сказать, для комплекции ещё и патокой); вода с льдинками, хлеб как камень – нам дали иной, какой-то старый и холодный. Всё это стало колом в горле, я едва смог продыхнуть и едва не облевался. Яха пил уже вторую – правда, морщился. Салыга – нет. Перекус после первой отказался и даже ушёл. Я продавил ещё две.