Ханна Кралль - Портрет с пулей в челюсти и другие истории

Больше она не давала о себе знать.

Я ее не искал, понимал, что она этого не хочет.

Год… больше года назад я позвонил в Германию, в общину, – узнать телефон еврейского дома престарелых.

Спросил:

– Не у вас ли Эдна…

– У нас, – ответили мне. – Уже довольно давно.

Я попросил передать ей, что я звонил:

– Может быть, она захочет со мной поговорить… Если ей нужна какая-то помощь, позвоните мне.

Эдна молчала. Вскоре позвонила директор дома престарелых.

– Прочитайте кадиш за свою кузину… Вчера исполнился год со дня ее смерти.

Ничего больше я не знаю.

Я не пробовал узнавать, как звали эсэсовца – красивого учителя гимназии. Понятия не имею, кто такой Ральф. Существовал ли он вообще? Не знаю. Я не пытаюсь разгадывать тайны тех, кто выжил.

Я говорил об Освенциме…

Это мне напомнило другую историю: цадика из Гура-Кальварии.

Я его знал. До войны он проводил лето в Мариенбаде и останавливался в пансионате Готлиба Ляйтнера. И мы там бывали. Мой отец был владельцем банка в Шлёнском воеводстве, и мы могли позволить себе Мариенбад. Я приезжал с родителями и сестрой, а цадик – с женой и сыновьями. И со своим двором, разумеется; его повсюду сопровождала свита хасидов. Он всегда был погружен в свои мысли, ходил быстро, на прогулках мы едва за ним поспевали.

(Уже знаю: “Zu Goldenem Schloss”. Так назывался наш пансионат: “Золотой замок”…)

Во время войны я оказался в Иерусалиме.

Я собирался жениться и хотел перед бракосочетанием получить благословение цадика. Ему удалось выбраться из Польши, он обосновался в Иерусалиме, но по-прежнему оставался цадиком из Гура-Кальварии. Его жена, Файга Альтер, устроила мне аудиенцию. Она меня помнила, в пансионате я ей раскладывал шезлонг. Она не любила солнца, предпочитала тень, и я каждое утро раскладывал для нее под деревьями шезлонг. Она не снимала парика и носила наглухо застегнутые платья, хотя было лето. Читала французские газеты и иногда удостаивала меня каким-нибудь вопросом. Отвечал я коротко. Понимал: молодому человеку не подобает беседовать с супругой цадика!

Перед свадьбой меня, по ее просьбе, принял Израиль, их старший сын, который впоследствии занял отцовскую должность. Он сидел за столом. Поздоровался, спросил про мою невесту – и умолк. Был поздний вечер. Лампа погасла, в комнате стало темно и тихо. Я поднялся, чтобы уйти, и услышал голос:

– Ты что, боишься остаться со мной в темноте?

Я сел и услышал удар.

Израиль ударил кулаком по столу. Потом второй раз. Потом третий. Его самого я не видел, только слышал размеренные сильные удары, раз за разом, раз за разом.

– Хаскель, – наконец отозвался он. – Когда-нибудь мы обо всем представим отчет.

В его голосе звучало отчаяние.

Был июль сорок второго года. Цадик с сыновьями и женой успели уехать, но его хасиды остались в Польше. Осталась и жена Израиля с их единственным сыном. Они погибли в Освенциме. После войны Израиль приглашал к себе людей, которые пережили концлагерь. Он задавал им два вопроса – всегда одни и те же:

“Ты видел дым?”

“Может быть, ты видел моего сына?”

Когда я сидел у него в темноте, он еще не мог знать ни о дыме, ни об Освенциме, однако в его голосе, в ударах кулаком была такая страшная боль, будто ему уже открылось будущее.

Я глубоко уважаю цадика из Гура-Кальварии, но принадлежу к приверженцам раввина из Радомско.

Ах, разница колоссальная.

Гура-Кальвария – это традиционно гневные цадики; Радомско – цадики милосердные.

Шломо из Радомско напоминал нам: если пожалеешь о содеянном не из боязни наказания, а из любви к пострадавшему, тебе всё простится. Больше того: всякий грех на Страшном суде будет сочтен добрым делом.

И, глядя на грешника, пошутил: “Я, правда, тебе завидую. Сколько же добрых дел зачтет тебе в этом году Судия…” На что грешник ответил: “У меня для тебя хорошая новость: на следующий год ты будешь мне завидовать еще больше”. Гневные цадики, вызывающие уважение и страх, так не разговаривали. Наш же раввин относился к людям как к друзьям.

Наш раввин, Шломо из Радомско, не захотел идти на Умшлагплац. Его убили в квартире, на улице Новолипье, 31 июля 1942 года.

Тридцать первого июля была наша свадьба.

Как я мог знать, что наша свадьба в Иерусалиме будет в тот самый день, когда в Варшаве погибнет раввин из Радомско?

Мой будущий тесть занимался подготовкой к свадьбе. Заказал зал, пригласил гостей.