Алексей Слаповский - Российские оригиналы

Или он сам приходит к женщине и говорит:

— Я люблю тебя, — вставая, естественно, на голову.

Женщина любит, когда ради неe стоят на голове.

Она соглашается принять любовь йога.

Когда же опомнится — уже поздно, от йога невозможно отвязаться. Он встаeт перед вами вниз головой и покачивается. У кого поднимется рука толкнуть?

На что уж милиция, и та бывает в недоумении. Только что шатался пьяный человек, бери его тeпленького, глядь: а он на голове — и стоит крепко, как телеграфный столб. Не шелохнeтся. С одной стороны, не привыкать милиции стучать по голове — даже и ногами, но тогда, когда она в нормальном месте. Или хотя бы в горизонтальном положении. А когда вот так, ноздрями вверх рядом с пыльными сапогами… Как-то даже неловко…

Идут годы — проходят годы.

Идут времена — проходят времена.

Наступают новые.

Увлeкся йог, зарвался, азарт почуял, денежек захотел.

Не соблюл.

Схватить его! судить его! растерзать его!

Вламываются толпой в офис, а он — на голове.

— Бог мой, как он сам переживает!

— Это он лечится. У него страшно плохое здоровье.

— Просто он — человек будущего века. Нам его не понять.

— Юродивый, он, братцы. А юродивых на Руси никогда не трогали.

Все тихо расходятся.

Йог встаeт на ноги, собирает манатки и улепeтывает.

За бугор.

Это — йог-предатель.

Настоящие остались среди нас.

— Извини, — говорю я йогу. — Дурацкое положение. Через неделю жду деньги, а сейчас… В общем… Взаймы хоть сколько-нибудь… На неделю…

— Взаймы? Сейчас посмотрим.

И он встаeт на голову, одновременно шаря в карманах. Стоять на голове без поддержки рук и трудно, и опасно.

— Да ладно, ладно, — говорю я, — в другой раз как-нибудь.

— Как хочешь, — пожимает плечами йог, оставаясь на всякий случай на голове.

— Извини, — говорю я другому йогу в другое время. — Я бы никогда не напомнил, но сейчас… В общем, ты полгода назад брал на месяц… Ну, ты сам помнишь…

— Господи! — хлопает себя йог по лбу, одновременно переворачиваясь. Как же я забыл! Вот стыдоба! — И начинает шарить по карманам. Стоять на голове без поддержки рук и трудно, и опасно.

— Да ладно, ладно, — говорю я, — в другой раз как-нибудь.

— Как хочешь, — пожимает плечами йог, оставаясь на всякий случай на голове.

Йог-женщина (а таких тоже много) никогда не встаeт на голову — но всегда готова это сделать. Брюки она не носит, она не сторонница унисекса вообще. Она слишком женщина. Ты знаешь, что ей приятно напоминание об этом, — с этого и начинаешь.

— Послушайте, — говорю я служительнице учреждения, где решается, быть может, вся моя будущая жизнь, — послушайте, вы должны понять меня своей тонкой женской душой. Войдите в моe положение.

— Конечно! — говорит она — и явно намеревается встать на голову.

Я, обладающий слишком живым воображением, представляю эти сто женских килограммов вверх тормашками. Мне становится страшно, я противен сам себе тем, что довeл еe до этого.

И мне ведь известно, что ни одна женщина, как бы ни обещала, не встанет на голову!

Но — кто их знает? А — вдруг?

Это всe равно, что смотреть на человека, который с карниза десятого этажа грозится спрыгнуть.

Не спрыгнет, хвалится!

А — вдруг?

Но Бог с ними, с женщинами.

…Когда йогу надо, чтобы его никто не увидел, он встаeт на голову.

Когда ему надо, чтобы все его заметили, он встаeт на голову.

Он умеет это делать на расстоянии.

То есть — как?

Очень просто.

Вчера звоню ему. Говорю: извините, сколько можно тянуть? Или да, или нет! Мне нужна определeнность!

— Понимаете… — сладко-извинительно начинает он — и я сквозь стены и пространства вижу! — вижу, что он встал на голову. На чeрный матовый стол. Ноги вольготно скрестил. Разговаривая, прихлeбывает чай.

— Сукин сын, — молча шепчу я и кладу трубку.

Если и вы встанете на голову, его это не смутит. Он знает, что вы упадeте через час или через два, а он может так хоть год. И даже всю жизнь.

Но всю жизнь — ему невыгодно.

Выгодно — временами. Когда надо.

Это можно выдать за экстравагантность.

Но и за гражданскую позицию.

И даже —! — за консерватизм.

За всe, что угодно.

Ненавижу.

Нет, не йогов.

Они тоже — люди.

Йог протягивает мне приветственную длань и подмигивает.

— Ты ведь наш? — тихо спрашивает он.

— Нет! — говорю я. — Нет. Йок!

И встаю на голову.

Во времена государственных антиалкогольных репрессий стоял я как-то перед Новым годом в очереди, надеясь чего-нибудь к празднику раздобыть. Очередь — человек тысяча, не меньше. У входа в магазин всe кишмя кишело: ругались, лезли, дрались, продирались, кого-то хитроумно подняли и запустили прямо по головам — и он пополз, отбиваясь и отругиваясь, к заветному прилавку. В конце очередь была тиха, люди молча и терпеливо переминались. В середине тоже переминались, но уже с нетерпением, изредка переговариваясь, постоянно заглядывая вперeд. Ощущение было, что очередь совсем не движется, но я знал, что это не так. Только что я прислонялся к столбу у забора, а вот уже не могу прислониться, столб — за спиной остался. Впереди — заснеженный бугорок; я стал занимать себя мыслями о том, что скоро окажусь у бугорка, а потом — у разбитого ящика, на котором присела отдохнуть старушка, а потом у той вон глубокой поперечной колеи, которую оставила проезжавшая здесь в распутицу тяжeлая машина — может, лет пять назад… А там и дверь близка. Время от времени кто-то говорил, что он знает абсолютно точно, что утром Нюрке-продавщице завезли сто пятьдесят ящиков водки и, если она не укроит, хватит всем. «А ты сам видел?» — спрашивали его. «Нет». — «А откуда знаешь?» — «Оттуда!» — сердито отвечал знающий человек — и спрашивающие совершенно эти ответом удовлетворялись.