Кэтрин Данн - Любовь гика

Арти учится самостоятельно, от случая к случаю, и в его образовании есть большие пробелы. Он не разбирается во внешней и внутренней политике, это его совершенно не интересует. При этом мастерски владеет приемами управления и манипуляций. Плохо знает историю – похоже, просто нахватался фрагментов из чтения, – но он талантливый аналитик особенностей человеческой личности и ее мотиваций. Также умелый манипулятор. Его знания в области точных наук примитивны. Освещение, звук, все остальное, необходимое для выступлений, ему обеспечивают специалисты из работников цирка. Арти прекрасный оратор, как в личной беседе, так и в общении с аудиторией на представлениях. Он хорошо чувствует личные проблемы других людей… не признает никакой этики или морали, кроме устранения боли. Говорит, что ощущает боль других и видит свое призвание в том, чтобы облегчать ее, предлагая убежище в артуризме. Очевидная брехня.

Видимо, его власть над людьми происходит из сочетания технологий и личностных качеств. Похоже, Арти никому не сочувствует, но умеет психологически поставить себя на место другого. Он в крайней степени самовлюблен, тщеславен и преисполнен гордыни. Он глубоко презирает всех, кому не повезло родиться Артуро Биневски. Это так очевидно и до странности убедительно (невольно ловишь себя на мысли, что Арти – особенный человек и его нельзя судить по обычным критериям), что когда он проявляет некий интерес к человеку (ко мне), объект его интереса (я) чувствует, что поднимается до его уровня (да, мы с Арти – особенные, нас нельзя судить по обычным критериям и т. д.).

Именно в тот момент, когда ты чувствуешь себя жалким и недостойным, когда ты чувствуешь, что не вынесешь презрения Арти, он предоставляет тебе возможность стать равным ему…

14 июня.

На сегодняшнее представление продано 11 724 билета. На трибунах не протолкнуться. Арти в прекрасной форме – его голос гремит, пробирая до самых костей:

– Я хочу, чтобы вы стали такими, как я! Я хочу, чтобы у вас было то же, что есть у меня! Хочу, чтобы вы не ведали страха, как я! Хочу, чтобы вы были смелыми, как я! И умели сопереживать так, как я! Умели любить так, как я! Я хочу, чтобы вы преисполнились сострадания так же, как я!

Вздох «да» пронесся по трибунам, как ночной ветер, и я сам чуть не расплакался от того, что меня окружает так много боли. Я поверил – на час, – будто Арти не причиняет им боль, а позволяет осознать боль, что пронизывает их жизнь, и тем самым избавиться от нее. Слева от меня сидел мужчина, похожий на дипломированного бухгалтера – крупный, вполне состоявшийся, в добротном костюме, с аккуратно постриженной бородой. Он сжимал руками колени. На безымянном пальце поблескивало обручальное кольцо. Он не кричал вместе со всеми. Он сидел тихо, сосредоточенно глядя на освещенный аквариум и на ядовитого червя внутри. Во время всеобщего хора «Так же, как я» он так явно напрягся, что я не сдержался и посмотрел ему в лицо. Он кусал губы и глядел, не мигая, на бледное существо, что извивалось в зеленой воде, подсвеченной прожекторами. Он застыл, как изваяние. Но когда я взглянул на него еще раз, тонкая струйка крови из прокушенной нижней губы текла по холеной бороде.

Справа от меня сидела трепетная старушка, завывавшая на протяжении всего представления. Ее легкие слезы совершенно меня не тронули. Меня потряс сосед слева, человек явно не бедный и знающий себе цену.

В течение нескольких часов сразу после представления, пока я бродил в толпе в парке аттракционов при цирке и даже зачем-то забрел в лагерь допущенных, меня никак не отпускала мысль… я почти верил, что если мне ампутируют руки и ноги, это действительно освободит меня от непосильного бремени бытия. В полночь парк аттракционов закрылся, и как только погасли огни, наваждение рассеялось и я снова обрел способность рассуждать здраво. Я отправился в бар «Усталый странник» в полумиле от цирка и уныло обдумал свое мимолетное обращение в артурианство за стаканом развратно-янтарного бурбона от Рисы Иннес – владелицы заведения. Меня до сих пор била легкая дрожь от голоса этого тлетворного головастика. Я до сих пор чувствовал жар от бедер своих соседей, тесно прижатых ко мне на скамье в переполненном зрительном зале.

Я принял на грудь еще одну порцию живительного снадобья матушки Рисы, и мне вдруг вспомнилось, как мы делали репортаж об извержении Везувия десять лет назад. Мы упросили пилота журналистского вертолета подняться над кратером. Нас мотало в восходящих потоках горячего воздуха, но мы все равно открыли дверь, чтобы сделать хорошие снимки. Старик Сид Лайман уронил свою камеру. Помню, как он упал на колени и начал молиться. Наш Сид-кремень, который шутил и рассказывал анекдоты, снимая братские могилы в Техасе и искалеченных детей на Кипре, непробиваемый Сид Лайман, который отснял столько военной хроники, что этих записей хватит на шесть лет беспрерывного просмотра, этот самый Сид Лайман лишь беспомощно охнул, когда его драгоценная камера выпала из открытой двери вертолета. Все, что он мог сделать в такой ситуации, не считая маленького неприятного происшествия в штанах, – это упасть на колени и по-детски взмолиться отцу небесному, глядя в ревущую яму кипящего камня под нами.