Кэтрин Данн - Любовь гика

Доктор Филлис обзавелась новым операционным фургоном с собственным генератором электричества. Два больших трейлера отвели под лазарет для тех, кто восстанавливался после операций. Цыпа пропадал в лазарете с утра до вечера. Он похудел. Он засыпал прямо за ужином, за столом, чуть ли не каждый вечер.

– Когда он играет? – вопрошала Лил, растерянно глядя в пространство.

Папа поговорил с Арти, и тот передал его слова доктору Филлис. Она была недовольна, но теперь Цыпе выделили два часа в день: час после завтрака и час до ужина, – чтобы он играл и мама видела, как он играет. Утром Лил читала ему сказки. За час до ужина Цыпа возвращался в семейный фургон и послушно возил по полу игрушечные машинки, изображая голосом рев мотора, чтобы мама, готовившая еду, могла его слышать.

Установив иерархическую цепочку и подготовив себе помощников из двух дюжин неофитов, пока лишившихся только пальцев на руках или ногах, Альма снова легла под нож, чтобы ей отрезали левую руку уже по плечо. Лежа в реабилитационной палате на койке, отгороженной от остальных белыми ширмами, она часами мурлыкала что-то себе под нос. Ее голос стал слабым и ломким, и она больше не выступала с проповедями.

Замена Альме нашлась мгновенно. Несколько дюжин желающих наперебой предлагали свои услуги. Каждый хотел проповедовать на представлениях Арти, где собирались тысячи зрителей, готовых платить за право смотреть и внимать.

Я как раз проходила мимо нового операционного фургона доктора Филлис, когда она вышла наружу и сунула пластиковый пакет с дряблым обрубком последней руки Альмы Уизерспун в ящик со льдом, чтобы Хорст от нее избавился. Филлис отряхнула руки в неизменных белых перчатках и кивнула мне.

– Ну вот, все закончилось, – произнесла она сквозь маску. – Полтора года тянулось. А можно было управиться за три часа.

Вскоре Альма пропала. Когда я спросила о ней, Арти рассмеялся.

– Она ушла на покой, – сказал он. – Отправилась в дом ветеранов-артурианцев и теперь отдыхает от всех трудов.

Я подумала, он имеет в виду, что она умерла.

Близняшкам исполнилось семнадцать лет, и их обеих окутал какой-то квелый гормональный туман. Они сделались вялыми, замкнутыми, безучастными ко всему и явно что-то замышляли. Теперь они ссорились не от случая к случаю, а постоянно, но, сохраняя достоинство, приличествующее зрелым женщинам с полноценными месячными, препирались вполголоса.

Их учителя фортепьяно, которого Лил наняла по почте, звали Джонатан Томаини. Весь какой-то занюханный, с неопрятными сальными волосами. Брюки его единственного костюма лоснились на заднице, а носки в каждой из двух имевшихся у него пар не подходили друг к другу. Он не упускал случая объявить, что лишь временно устроился на эту «должность», и объяснял всем и каждому, какое это волнующее приключение для концертного исполнителя и выпускника лучшего в Нью-Йорке музыкального училища – спать на койке в трейлере-общежитии вместе с дюжиной потных, вечно харкающих и матерящихся неотесанных разнорабочих, которые не ставили его не то что ни в грош, а даже ни в пивной пердеж после хорошей попойки. Томаини во всеуслышание восхищался талантом близняшек и говорил, что почитает за честь «оторваться на краткое время от собственной музыкальной карьеры и поспособствовать развитию столь блестящих способностей».

Близнецы утверждали – Элли с громким возмущением, а Ифи в застенчивом замешательстве, – что Томаини вообще никогда не моется, только протирает лицо, шею до воротника и руки до манжет. Они жаловались, что им противно сидеть рядом с ним за пианино. И все же он мог многому научить их, и они скрепя сердце терпели его присутствие много часов каждый день.

Мама тихо угасала. Она принимала все больше таблеток, ее тело менялось. Она вся усохла, кости проглядывали из-под кожи, былая женская мягкость сошла на нет. У нее падало зрение. Легкая танцующая походка сменилась вялыми, неуверенными шажками. У нее появилась привычка вытягивать руки перед собой на ходу и ощупывать окружающие предметы. Лил часами могла вспоминать разные случаи из нашего детства. Она стала рассеянной и забывчивой. Начинала какое-то дело, бросала на середине и не замечала, что его доделывал кто-то другой. Она часто плакала и не всегда понимала, что плачет. И она много спала.

Папа принимал антацидные пастилки для желудка. Он жевал их постоянно, вскрытые упаковки лежали у него в каждом кармане. Он работал по восемнадцать часов в сутки, подгоняя свой немногочисленный зимний штат, который еле справлялся с наплывом публики, привлеченной все возрастающей популярностью Арти. Вены на лбу у папы вздувались на грани разрыва, когда он организовывал печать дорогой, совершенно шикарной серии афиш «Спросите Артуро». Но он был счастлив, с головой погружаясь в работу, Ал забывал, что он уже не властелин в своем цирке.