Кэтрин Данн - Любовь гика

Разумеется, номер так и не состоялся. Арти задушил его на корню. Если кто-нибудь из внешнего мира узнает правду – или хотя бы заподозрит, что это не фокус, – нам придется вступить в бой за Цыпу с противником, явно превосходящим по силам. У нас у каждого есть свой дар, и надо действовать в рамках этого дара… Нужно ли играть с огнем? Неужели после того, что Ал сделал для нас, мы ему все испортим? Ифи расстроилась, но проявила готовность понять. Элли предпочла вообще не высказываться.

Наверное, мы выглядели очень мило, мы с близнецами, в голубых платьях под тенистыми яблонями, с большими мисками на коленях, когда сидели все вместе и лущили горох в летний послеполуденный час. Однако яблоки на деревьях были дряблыми и морщинистыми, а под моей панамкой и блестящими волосами близняшек скрывались мозги, изъеденные червями.

– Арти никогда никого не обидит, – истово врала я. – Это все ты, Элли. Ты завидуешь Арти, а он просто заботится о благе семьи.

– Оли, ты сама знаешь, что Цыпа уже давно плавал бы в формалине, если бы Арти решил, что тот грозит отобрать у него корону главной звезды цирка. – Элли лущила горох, яростно разрывая стручки. Горошины градом сыпались в миску. Ифи раскрывала стручки аккуратно, легко и изящно.

– И все-таки Арти считает, что Цыпа может быть нам полезен, – заметила я.

– Ну да, – усмехнулась Элли. – Как раб и рабочая лошадь. Цыпа экономит нам кучу денег. Чтобы установить все шатры, нужно десять здоровых мужчин и пять часов. А Цыпа делает все за час и один. И не требует никакой платы. Погладишь его по головке, он и доволен.

Ифи вздохнула:

– Надо быть добрее, Элли.

Та пробормотала, глядя на свои руки:

– Я просто пытаюсь защитить нас. И тебя, и себя. Арти нас ненавидит. Он эгоист, любит только себя.

– Он не эгоист! Просто ему страшно! Ему всегда страшно, Элли! И ты это знаешь!

Рука Ифи взметнулась, словно в испуге. Как иллюстрация страха Арти. У меня по спине пробежал холодок, и я подумала: «Мне тоже страшно. Потому что я знаю Арти. Я знаю его лучше, чем вы».

– Пусть он станет проповедником. Собирает вокруг себя толпы восторженных почитателей. Пусть хоть лопнет от собственной значимости. Но пусть он оставит в покое и нас, и Цыпу. Так и скажи ему, Оли. Все, неси горох маме!

– Будь добрее, Элли, – умоляюще промолвила я. – Пожалуйста, будь добрее.

– Ладно, – угрожающе пробормотала она. – Если он соберется перерезать вам горло, вы обе даже не станете возражать!

Никто в семье не заметил, как Арти стал «церковью». Это произошло исподволь, постепенно – как прирастали мышцы у него на шее и менялся голос. Просто иногда кто-нибудь из нас вспоминал, что раньше все было не так, как сейчас. Арти не основал церковь, не создал новую религию. В каком-то смысле, он изначально был церковью, как яйцо – это курица, а желудь – дуб.

Элли утверждала, будто со стороны Арти тут явно присутствует злой умысел.

– Он всегда презирал нормальных. Нам с Ифи они нравятся, кроме самодовольных умников и пьяниц. Они по-доброму относятся к нам. Папе публика видится стадом гусей. С ними надо возиться, порой они раздражают, но он их любит, потому что они – его хлеб. Мама, Цыпа – и ты тоже, Оли, – вы трое с ними не сталкиваетесь. Вам не приходится с ними работать. Но Арти их ненавидит. Будь его воля, он бы их всех уничтожил. Как нечего делать. Как поджечь муравейник. Вот она, правда.

«Правда» была любимым аргументом Элли, но она не всегда видела целого слона. Даже если она говорила об Арти «правду», это была не вся правда.

Арти рассуждал так:

– У нас есть преимущество. Нормальные убеждены, что мы таим в себе некую высшую мудрость. Даже какой-нибудь занюханный клоун-карлик, с их точки зрения, очень умен, просто хорошо маскирует свой ум за дурашливыми ужимками. Цирковые уроды, они как совы, которых мифологизируют в холодную, безгрешную объективность. Нормальные думают, наше соприкосновение с привычной им жизнью условно. Мы им видимся как исключительные создания, не подвластные искушениям и порокам, стоящие выше мелочной суеты. Даже наша ненависть возвышенна и благородна в их тусклом, обыденном свете. И чем больше наше уродство, тем сильнее наша мнимая святость.

Помнится, я впервые услышала от Арти подобные речи в тот редкий вечер, когда у него не было представления. Он тогда слег с воспалением среднего уха. Пока остальные работали, я сидела с Арти. Он полулежал на откидном диване в общем семейном фургоне, ворочался с боку на бок, давил рассыпавшиеся зерна попкорна и говорил, почти не умолкая, лишь иногда залезал лицом в миску с попкорном или потягивал через соломинку горячий шоколад. Я смеялась, потому что вокруг его глаз размазалось масло, пока он излагал свои бредни.