Ирина Муравьева - Сады небесных корней

Каждую выволокли из клетки и принялись привязывать к столбам. Столбы были шагах в десяти друг от друга. Катерина, не отрываясь, сухими глазами смотрела на Инессу, еще сильнее похудевшую и постаревшую по сравнению со вчерашним днем. Горб ее стал больше, острее, и, как это часто бывает, когда в самую трудную минуту в голову вдруг начинают лезть мелкие и посторонние мысли, Катерина вспомнила, что так и не спросила у Инессы, с чего же вдруг вырос на ней этот горб.

— Что пальцы ломаешь, проклятый! — злобно вскрикнула муська Елена и попыталась локтем оттолкнуть своего палача. — Я ведьма! Сейчас поплюю на тебя, и ноги отсохнут!

Палач начал пятиться. Из первого ряда зрителей выскочил Козимо, решительно подошел к наглой муське и что-то сказал ей. Она побелела.

— Прости, — прошептала она. — Не помню, чего говорю. Бес, вот он. Мозги-то мне крутит. Уж ты не серчай.

Козимо, усмехнувшись, вернулся на свое место. Нина Петровна по-свойски чмокнула его в щеку, но он отмахнулся от нее, желая показать, что ласкам супругов не место на площади. Факелами разожгли огонь. Хворост был сухим, звонким, как сосульки на морозе. Занялось быстро. Катерина приподнялась на цыпочки, стараясь разглядеть в дыму лицо горбуньи. С удивлением она заметила, что сын ее неожиданно заснул. Как он умудрился заснуть, если столько кругом него грохота?

Но он спал. И спал глубоко, как спят только сытые, крепкие дети, привыкшие к материнской любви. И даже присутствие смерти его, младенца, не трогало. А смерть началась. Она, как орел на добычу, уже устремилась на них, на эти их белые, пышные чепчики. Пронзительно выли несчастные муськи, и кашляла пьяненькая Вероня. Пламя обнимало их со всех сторон. Инесса с поднятой к небу головой была плотно заволочена дымом: костер под ней не разгорался, но сильно дымил.

Катерина вспомнила, что нужно молиться, но слова молитвы от ужаса стерлись из памяти.

— Господи, — зашептала она, — Господи, милосердный, прими душу Инессы, монахини, доброго ангела моего. Пресвятая Дева Мария, помоги ей проститься с грешной жизнью ее и открой ей путь в Царствие Твое! Как воробей вспорхнет, как ласточка улетит, так незаслуженное проклятие не сбудется! И если она грешила, Господи, прости ей грехи за посланное страданье!

Кто-то тронул ее за руку. Она оглянулась. Перед нею стоял Пьеро.

— Почему ты здесь? — спросил он коротко.

Лицо его было чужим и холодным. Три с половиной года она не видела его.

— Прощаюсь с Инессой. Не спрашивай и отойди.

— Инесса твоя была ведьмой, — он говорил глухо, как будто бы сам и не слышал себя. — Я знаю, что умер отец мой в деревне.

В эту секунду из синих, все время гаснущих, прыгающих искр под ногами Инессы вдруг вырвался яркий огонь. Он вмиг охватил ее всю. Инесса исчезла.

— Не бойся! Смерть — это не страшно!

Катерина в ужасе взглянула на Пьеро, думая, что и он услышал перекрывший все остальные звуки на площади сильный голос монахини, но и он, и все стоящие рядом люди вели себя так же, как за минуту до этого, и ни на чьем лице не отразилось ни капли удивления. И значит, Инесса, душа ее, нежно пропахшая дымом (поскольку у всех у нас тонкая кожа, а кожа легко пропускает и дым, и влагу, и солнечное тепло!), собрав весь остаток земных своих сил, кричала одной Катерине сквозь пламя: «Не бойся, смерть — это не страшно!»

Вот так они и попрощались в то утро.

«Минут двадцать заняла эта зловещая процедура, — записано в „Садах небесных корней“. — Служители в черных колпаках быстро собрали пепел специальными лопатками с серебряными ручками, которые ярко вспыхивали на выглянувшем в небе солнце от их ловких движений. Пять холмиков серого пепла сгребли в один и ссыпали в черный мешок. Высокий и страшный своим уже мертвым, застывшим лицом монах перекинул мешок через плечо так просто, как будто бы в этом мешке лежала еда или пара молитвенников, и, не оборачиваясь, удалился».

Леонардо так и не проснулся. Люди, чувствуя себя опустошенными и разбитыми, потянулись к пивным ларькам, где уже орудовали миловидные продавщицы в кружевных наколках на высоких прическах и пенилось пиво, хорошее, свежее, из бочек, вчера только выкаченных из тайных подвалов, где и сохранялись запасы того продовольствия, весь доступ к которому был ограничен одной флорентийской семьей: супругами Медичи.

Катерина подняла распухшие от слез и дыма глаза. Да, это был Пьеро: его слегка удлиненное лицо, его волосы. И шея — прямая и крепкая, как кипарис, поросшая густо у самого ворота. Отец его, старый да Винчи, был тоже заросшим — от шеи до самых лодыжек, как зверь. Она машинально заметила это семейное сходство и тихо ему усмехнулась. Вот жизнь! Дитя на руках ее — от молодого, а слезы в душе — от потери отца его.