Нада Габорович - Голосую за любовь

— Я дам им новые жизни, Рашида! — сказал я.

— Кому? Как ты можешь кому-нибудь дать новую жизнь? Ты же не бог! Ты даже не директор завода!

— Я — писатель!

— Подумаешь, важная птица! Перестань строить из себя осла, лучше вот, возьми! — Она сунула мне в руки Грету и, смеясь, бросилась в зеленовато-бурую Тису, подняв фонтан брызг.

Она плыла к банатскому берегу, и было бы глупо пытаться ее догнать. Рашида плавала быстро, работая ногами как лягушка, и, не чувствуя усталости, могла проплыть не один километр. Я разделся и лег на полуистлевшие доски парома. Солнце било прямо в глаза, и, когда я их закрывал, в темноте расходились оранжевые круги. Паром пахнул мокрым деревом, а из ивняка доносился терпкий аромат молодой листвы. Стояло мое самое любимое время года: какая-то особая чистота, яркий свет и отсутствие зноя.

Переплыв реку, Рашида свистнула, как индеец (во всяком случае, она утверждала, что именно так свистят индейцы, а я их никогда не слышал!). Затем она выбралась на берег и скрылась из виду. На том берегу росли лучшие во всем нашем крае черешни, и я понял, что она не теряет времени даром.

Грета полудремала с открытыми глазами. На солнце они были похожи на две капельки желтой ртути. Я взял один из оставшихся листков моей рукописи и сунул ей под нос.

— Вот тебе мой футболист, Грета! — сказал я, но она даже не пошевелилась. Может быть, Грета действительно предпочитала жевать грамматики? Боже мой, эти грамматики! Всякий раз, когда мы встречались за завтраком или за ужином, отец доводил меня грамматикой.

— Причастие прошедшего времени, дорогой мой, разве ты этого не знаешь? Разве ты не мог вспомнить, что такое причастие прошедшего времени?

Я прекрасно знал и всеми способами старался показать это Багрицкому, но он делал вид, будто ничего не замечает, и каждому встречному-поперечному повторял: «Подумайте, этот рыжий сынок Галаца…» Мой старик уже не мог его видеть.

— Все будет в порядке, — пообещал я своему уважаемому отцу два дня назад за завтраком, а потом позвал Атамана и других ребят и объявил, что, если Багрицкий не вызовет меня, я перетравлю всех его кошек.

На следующий день учитель меня спросил, и теперь вроде бы выходила годовая четверка, хотя мой ответ об Онегине он так и не смог переварить:

— Что у вас за выражения, молодой человек? — Багрицкий подпрыгнул и поперхнулся. — Как можно называть свиньей дворянина?

Я сказал, что назвал бы свиньей любого, все равно, дворянин он или нет, кто позволил бы себе так поступить с Татьяной.

— И поверьте, дело тут вовсе не в моих политических убеждениях! — Я, кажется, разгорячился и прочел ему целую лекцию о марксистском понимании морали, но он, похоже, меня не слушал, да и другие тоже.

Через класс летали записочки: «Встречаемся после уроков!», «Сколько до звонка?», «Как думаешь, он будет еще спрашивать?».

Багрицкий больше никого не вызвал. Всем телом подавшись вперед и простерев руки как для благословения, он сказал, что верит мне, но что молодой человек в моем возрасте еще многого не понимает. Я ответил, что очень рад, что еще не все понимаю, и хотел кое-что добавить, но звонок прозвенел на две минуты раньше времени, и Багрицкий вдруг ни с того ни с сего меня спросил:

— А как вы, молодой человек, относитесь к кошкам?

— К кошкам? — Я поглядел на него с невинным выражением, а потом улыбнулся. — К кошкам? Господи, да я просто обожаю кошек!

— Тут нет ничего смешного, юноша! — прервал он меня. — Чтобы один человек мог понять другого, он прежде должен понять, что такое кошка!

Ребята уже выходили из класса, и Неда потянула меня за рукав, сказав что-то вроде: «Оставь ты его, Бода, каждый по-своему с ума сходит!», улыбнулась и ушла, а я подумал: не намекает ли она на Рашиду или на Грету?

— Эх ты, тварь бессловесная! — Я перевернул Грету на спину и попытался пощупать у нее под панцирем, но она слегка пошевелила своей чешуйчатой лапой, и я убрал пальцы. — Тебе нет никакого дела ни до грамматики, ни до физики, ни до того, что через четыре дня конец учебного года! — говорил я Грете, снова повернув ее на живот, но она втянула свою глупую голову и не хотела высовывать. Это была самая упрямая черепаха, какую только можно себе вообразить, честное слово! — Тебе на все это наплевать! — продолжал ворчать я, но уже без особого желания. — Тебе не угрожает переэкзаменовка, ты не ходишь в школу, тебе не жарко и не холодно, ты живешь сто лет под этим своим панцирем!

Я подумал, что было бы неплохо и мне обзавестись каким-нибудь панцирем, хотя, пожалуй, жить под ним неприятно; додумать я не успел: Рашида уже крутилась возле парома, и губы ее были красные как кровь.