Нада Габорович - Голосую за любовь

— А разве ты меня не будешь любить вечно, Рашида? — пробормотал я, стараясь, чтобы это не услышала Баронесса на другой стороне парома. Она не слышала. Она беседовала со своей родственницей Шарлоттой о фасоне шляпы эрцгерцогини, а собака томилась рядом, высунув почти до земли язык. — Разве не будешь? — повторил я, и она ответила, что точно не знает, может быть, и будет, но этого нельзя сказать наперед.

— Как вообще человек может знать о таких вещах?

— А брак, Рашида? Разве в браке люди не дают клятву верности?

— Ну, это не то!

— Как не то, Рашида?

— Там привычка, дети. А потом, конечно, и в браке люди изменяют друг другу. Мы никогда не будем жениться, Бода! Обещай, что отдашь мне обратно Грету, когда у тебя все пройдет, и только так я об этом узнаю!

Она схватила меня за руку стремительно и резко, как всегда, сильно потянула к себе, так что листки моего романа рассыпались по парому, а сеттер залаял, и Баронесса обернулась в нашу сторону.

— Ты мне обещаешь это, Слободан?

— Обещаю! — шепнул я, так как к нам уже подходила Баронесса.

— Этот маленький Эмилиан! Вы не видели нашего дорогого Эмилиана? Он был в синем матросском костюмчике. Если не видели, значит, он уже спит. Этот шалун смирный, только когда спит! — Она шептала, рассекая воздух своей высохшей ладонью.

— Я уверена, что он спит! — сказала Рашида, поперхнувшись. — Маленькие мальчики обычно подолгу спят.

— Нет, нет. Только не Эмилиан! Он спит самое большее час. Когда проснется, придет сюда, и я покажу ему рыб — это такие существа с хвостом, что живут в воде. Мне недавно рассказывал о них один господин. У щук бывают брачные ночи. Вы слышали, что у щук бывают брачные ночи?

— Кажется, нет! — сказал я, и она мне повторила все, что ей недавно рассказал «один господин», а потом поковыляла под ветлы, потому что уже начало сильно припекать.

Мы видели, как она мелькает среди деревьев, напевая песенку о корабле, который никогда никуда не уплыл.

Купальщики буквально атаковали Тису, а на насыпи поблескивало капотами стадо брошенных автомобилей. Пляж вскоре наполнился возгласами, махровыми полотенцами, тюбиками с кремом, рыхлыми белыми животами пожилых господ. Они выглядели неподражаемо, и когда кто-нибудь из них отважно прыгал в мутную воду Тисы, можно было биться об заклад, что ему уже перевалило за сорок.

Только этих заботило состояние своих мышц. А тем, которым по двадцать, и думать об этом еще не приходило в голову. Подражая шерифам из фильмов о Диком Западе, они той же разболтанной походкой бродили среди девчонок в бикини, как будто, кроме них, на свете никого не существует.

Я вдруг почувствовал себя счастливым оттого, что у нас есть Грета и что из-за нее мы не смешиваемся со всеми этими людьми.

Мои облезлые плечи, покрытые миллионом волдырей и веснушек, не шли ни в какое сравнение с бронзовыми спинами Томы Силача, Саши Альбрехта и даже Атамана, хотя в отношении мышц он явно мне уступал.

Только слепой не заметил бы таких вещей, а Рашида уж никак не слепая. Нисколечко не слепая, хотя всякие там мышцы и лощеные рожи, пожалуй, не больно ее привлекают. Вот Весна, та липнет на все это, будто муха на мед. Если она не кормит или не лепит своих идиотских кроликов — можете быть уверены, что увивается возле какого-нибудь типа с двухметровыми плечищами.

Мне больше нравилось, когда она занималась кроликами.

Рашиде это показалось смешным, хотя смеяться ей не очень-то хотелось. Через четыре дня классные журналы будут запечатаны, а единица по физике так и стояла на своем месте.

Возбужденная письмами, Мелания спрашивала не строго, но и не торопилась. Рашиду разбирал страх, что очередь до нее так и не дойдет.

— Если не успеет, берегись! Что ты ей сегодня утром послал? — допрашивала она голосом инквизитора, как, впрочем, и все эти дни. Я уже приносил ей копии писем.

— Читай!

Она вытащила письмо у меня из кармана и нахмурилась. — Как, дело еще не сдвинулось? Ты так и застрял на «Моя единственная» и «Твой М.»? — Она взглянула только на обращение и на подпись, а потом стала читать вслух.

Для меня это чтение писем вслух было сущей пыткой. Все в них казалось ужасно глупым, глупей не придумаешь, но что было делать? Я бы присудил Нобелевскую премию человеку, сумевшему написать хоть одно-единственное неглупое любовное письмо!

В моих говорилось о лунном свете, о ее очах, в которых отражался весь мир, о невозможности проявить свои чувства здесь, в Каранове, где даже каждая кошка на виду.