Нада Габорович - Голосую за любовь

— Вам плохо? — спросил он растерянно.

Нэд представился и объяснил, что его заставило заговорить. Эмил побледнел. Наконец-то он встретился с тем, кого Мори ему предпочла…

— Чем я могу быть вам полезен? — спросил он сухо.

— Как она? Где она? Вы с ней видитесь?..

Эмилу стало смешно. С жалким удовлетворением он отметил, что достойно пережил то, что оказалось не по силам Нэду: печальный эпилог своей «Песни песней». Он чуть не покатился со смеху! Человек действительно искренне смеется только над тем, над чем в свое время искренне плакал.

Эмил сказал Нэду, что он не является близким другом Мори, что он несколько раз появлялся с ней исключительно в качестве друга ее отца и друга дома. В последнее же время он ее не видел вообще… Ах, пардон, он видел ее с неделю назад, но она удостоила его одной лишь фразой: «Доброе утро!»

Нэд просиял, продолжая все же недоверчиво вглядываться в Эмила. Значит, она просто молчит!

— А как она выглядит?..

— Ужасно, — нехотя ответил Эмил. — Страшно похудела. — А про себя подумал: но тем не менее не выкуривает больше двух сигарет в день, не пьет и читает Герцена. Вот это женщина!..

Эмил разозлился. В конце концов, он не обязан ни о ком выдавать информацию по первому требованию и тем более сопереживать. Нэд ему не понравился. Мори все еще дорога ему, и поэтому красота Нэда, его диковатость и любовный пыл вызывали у Эмила раздражение. Он многозначительно замолчал и начал барабанить пальцами по столу.

Нэд все понял, поднялся и еще раз извинился. Настроение было поганое. Было стыдно, и неотступно мучил вопрос: не солгал ли ему Эмил? Как изматывают сомнения! Нет, ни за что на свете он бы не согласился пережить еще раз мук Отелло, на которые Мори его обрекла. Пусть Эмил другим рассказывает сказки, как он из дружеских чувств ухлестывает за молоденькими женщинами. Правда, он, Нэд, не может ему в этом помешать…

Нэд с ненавистью взглянул на старого седого господина, повернулся и ушел. Эмил смотрел ему вслед, судорожно сцепив пухлые пальцы. Нахал! Чего только эта молодежь себе не позволяет! Но он ликовал. Он чувствовал, что Нэд навсегда уходит со сцены со сломанным копьем и без малейшего желания продолжать борьбу. Мори снова одна, а одиночество уже принесло ей немало страданий. Он, и никто другой, будет с ней до конца…

Дожди, дожди, бесконечные дожди, а в горах даже выпал снег. Жизнь на улицах замерла, в кинотеатрах шли скучные фильмы, журналисты схлестывались по поводу осенних новинок издательств. Поговаривали о новой встрече в Женеве, были озабочены судьбой Германии. Вот и все. Господи! Все это в большей или меньшей степени действительно затрагивало всех, но никого не касалось впрямую. Жизнь — это чудо и дивная сказка — сводилась к нудной обыденности, чему-то глупому и пустому. «Позвольте, де Голль не шутил, когда заявил…» Или: «Создание в Европе Общего рынка — это признак того, что…» Мори печально и насмешливо вглядывалась в окружающую жизнь, которая казалась ей ущербной и жалкой. Воистину единственный способ понять свое предназначение — это отдаться страстям, возвышающим человека над прозой жизни: любви и искусству. Мори жадно читала и, следуя за мыслью Сартра, Белинского, Энгельса, забывала обо всем. И все же у нее не было с окружающим миром того нежного контакта, который возник сразу, как только она полюбила Нэда. Жизнь была к ней так же безжалостна, как и ко всем. Как и другие, Мори страдала от скуки и скверного настроения, часто не зная, чего она, собственно, хочет. Попросту говоря, она рассталась с иллюзиями и сохранила только комплексы, добавив к старым новоприобретенные. Как оградить себя от обыденности и излечиться от яда любви? Как-то она пришла к Анне, вытянулась на диване, испещренном теперь темными тенями голых веток, и молча замерла. Анна, потрясенная этим зрелищем немого страдания, ушла, и Мори осталась одна. Чувства по-прежнему влекли ее к безумствам страсти. Она по-прежнему тосковала по Нэду, ставшему частичкой ее души. Но себе, как личности, Мори могла сказать только выстраданное: нет! Конечно, когда нет реальной перспективы, самое лучшее — все порвать. Но что делать, если ты режешь по живому? Если ты хочешь ощущать жизнь как волшебство? Волшебство, дарованное тебе для забвения от мирской суеты. Мори вернулась домой и попыталась излить свои переживания в форме литературного эссе. Закончив, она позвала Эмила и вручила ему свое детище. На следующий день Эмил вернул ей листки, сияя от радости. Он сказал, что это великолепно. А Мори тем временем уже писала о Гоголе и Кафке — художниках, лучше всех показавших людям, что жизнь — это сказка и должна быть такой. Эмил серьезно заинтересовался ее работой. Мори улыбалась. Нет, она пока ничего не хочет говорить отцу, он сейчас слишком занят — пишет — и, наверное, даже не согласился бы оторваться от мира, в который целиком погружен. Эмил предложил опубликовать написанное. Мори растерялась. Она еще вся была там и никак не могла переключиться на разговор. Когда она писала о вселенском провидении Гоголя, ее охватывал почти такой же восторг, как в объятиях Нэда, и она ощущала полное единение со своим истинным «я».