Нада Габорович - Голосую за любовь

Нелегко женщине, когда она любит, особенно если время такое, что заставляет жить в другом измерении, попадать в невероятные переделки. Тут надо соображать быстро, принимать решения мгновенно, и Антонке эта удавалось».

Рассказ Изы становился все более торопливым, ей хотелось выговориться. Я думал об Антонке, о том, какой бы она теперь стала, может, и вовсе не узнал бы ее. Скорее всего, для нее эта встреча оказалась бы мучительной, если же нет, то для меня, окажись я здесь случайно, судя по словам Изы, наверняка. Жаль, если это правда.

Изу я не помнил. Все происходившее начинало оживать по мере моего продвижения в глубь теснимой со всех сторон скалами местности. Голоса Изы я тоже не мог вспомнить, но точно помню, как она хвостиком бегала за Антонкой, а я, всецело занятый старшей сестрой, не обращал на младшую внимания. Впрочем, все это было так давно, столько воды утекло с тех пор, прежде чем я оказался здесь, в тиши летнего дня на той самой тропинке, что была мною исхожена вдоль и поперек во время встреч с Антонкой; продираясь сквозь залежи памяти, за которыми прячется наше прошлое, я нашел наконец прежние слова, голоса, события, оценки, связывая их между собой, я пытался восстановить относительно полную картину событий. Если что-то делаешь без души, любила говорить моя мать, то, считай, твое дело делает кто-то другой, а не ты. Она была абсолютно права, теперь я в этом убедился: покинув эти места, я ни разу не вспомнил о том, что было, даже не думал, что оставляю здесь столько горя, смятения и боли. Тогда я уехал, а теперь вот стою сам не свой. Кого же призвать к ответу? Только себя.

По транзистору, угрожая барабанным перепонкам, продолжалась трансляция футбольного матча, я свернул от реки вверх через лесные заросли, ветви хлестали меня по лицу, но я не отстранялся. Казалось, голос Изы следует за мной неотступно. Наш разговор кончился далеко за полночь, уже начало светать, но вчера ее рассказ Лишь разбудил воспоминания, теперь же прежде неясные очертания прошлого отчетливо вставали перед глазами.

— Антонка, расскажи мне, тебе легче станет, поверь, тяжело так жить. — Я шел следом за девушкой по берегу вверх по течению, где река сделалась широкой из-за разлива воды, а через каких-нибудь полчаса хода вдоль берега снова сужалась между зубчатыми скалами; до истока, находившегося во впадине, я так никогда и не дошел, но Антонка рассказывала, что там темно и добираться нужно по пояс в ледяной воде. Там можно спрятаться на случай опасности; когда-то в этом месте жили разбойники, и из селения им приносили еду. Они не были бандитами, просто выступали против местных порядков.

— У нас вечно бунтуют, не терпят несправедливости, — сразу после этих слов она замолчала, горделиво вскинув голову, словно боялась, что я могу неправильно понять ее, но я продолжал свои расспросы:

— Мне рассказали про то, что случилось с твоими родителями, Антонка, — всякий раз, когда я начинал говорить об этом, она превращалась в молчаливую, неприступную в своей гордости статую, тут же застывала на дороге в оцепенении, отстраняясь от услужливо протянутой мною руки, готовой прийти на помощь. Взгляд ее замирал на поверхности воды, и я, поняв, что расспрашивать дальше бесполезно, поворачивался и шел по тропинке, Антонка следовала за мной, погруженная в свои мысли; дойдя до того места, где тропинка раздваивалась и вела к ее дому, она, ни слова не говоря, оставляла меня одного. И так всегда, когда я начинал разговор, она застывала, а на следующий день, как всегда, приносила мне в штаб молока и хлеба. Ждала, пока я наемся, после чего мы вместе уходили, и все начиналось сначала. Так бывало, когда я расспрашивал ее, но часто я этого не делал, это запутанное дело вылетало у меня из головы, поскольку других забот было по горло и не было времени разбираться с ней. Но я всегда знал, где найти Антонку, когда мне становилось одиноко и тяжело на сердце, как это может быть с человеком, который за три года войны потерял многих, потерял все, что сумел обрести в жизни; близость Антонки как-то необыкновенно меня успокаивала, и она не могла этого не чувствовать, потому что приходила снова и снова и так же упорно избегала моих вопросов.

Умершее вновь ожило во мне.

Иза тем временем поясняла: «Антонке необходима была чья-нибудь привязанность». Неужели Иза знала о наших отношениях? О том, что я не был слишком увлечен Антонкой? У меня была острая потребность в человеческом участии, неважно — будь то Антонка или кто-то другой на ее месте.