Валерий Белкин - Страх

Ален узнал Авиву, она стояла перед ним, его Авива. Два юных бога под руки свели девушку с помоста, направилась к нему. Все почтительно расступались, клики не смолкали.

– Ты мой жених, сын Айдеса.

И увела Алена.

«Ах, ты, зверь, мой нежный зверь, все мужчины звери», – раскинула вольно руки и заснула.

Свечи прогорели, иногда вспыхивал очаг, и Ален видел потолок, углы комнатки. Пламя гасло, и красные угли освещали камни алтаря. За окном серый сумрак сменил ночную тьму. Встал, оделся, посмотрел на Авиву, она разомлела от тепла и любви и крепко спала.

Не одни они предавались этой ночью безумию, рычание зверей и томные стоны их жертв не смолкали до утра.

– Надеюсь, ты меня не разорвешь, королева моя, – вымолвил Ален и удалился из спальни.

«Звериное – сладкое, или сладкое – звериное? И это любовь, не все Квентин рассказал,» – от постыдных мыслей он застыдился себя.

Дома встретили с гордостью, с почтением, он смутился, но женщины с пониманием переглядывались друг с другом, мальчик успокоился.

Ночь любви закончилась, наступал день поминовения, и пока первый луч солнца не проник в склеп Клеопы сквозь малое оконце и не упал на ее вырезанное из мрамора лицо, горожане обязаны были успеть принести дар умершим: еду, питье, иначе озлятся души от голода и жажды, проклянут их до последнего колена. Отец заполнил чашу треножника углями из очага, мама взяла блюдо с пищей, бабушка кувшин с вином – покинули дом.

Не одни они шли на поминовение, не одни они несли богатые дары и свет очага, на всем пути попадались жители. Поднялся ветер, погнал на запад низкие рваные тучи. Бранясь, отец прикрыл чашу, однако, пепел уже заметался в воздухе, полез в глаза, бабушка сердито прикрикнула на зятя. Достигли ворот, вошли и замерли.

Ни пения, ни возгласов, ни радостного смеха от встречи с предками – ничего привычного Ален не услышал. Он огляделся и затрепетал от ужаса: повсюду, насколько хватало глаз, гробницы были разрушены, надгробия разбиты, на земле валялись каменья и странные непонятные то ли чьи-то тела, то ли кто сбросал ненужную одежду в кучи. У обломков по всему кладбищу застыли в безмолвии фигуры горожан.

Ален оборотился к родным, и взгляд внука, беспомощный и жалкий, подтолкнул бабушку. Она решительно засеменила старческими ногами по аллее бессмертных к захоронению своих близких. Семья поспешила за ней, Ален молил отца Айдеса только об одном: о милости, о снисхождении, но горькая участь ожидала и их.

Все было разорено: высокое надгробие разбили, плиты сдвинули, имена стерли, бедные останки умерших выбросили из их жилища, и нагие скелеты в ветхом тряпье бесстыдно распластались по земле.

Понял Ален, почему помертвели жители.

Не разрушенные склепы принесли горе, их можно восстановить, беда притаилась в другом: в стертых и загаженных надписях с именами, чужаки знали, что делали, нет имени – нет человека, изгонят боги души предков с небес, а живущих в крепости, когда придет их время, не впустят в рай. На славу позабавились, похваляясь силой своей и мощью, злодеи.

Обломки, белые кости, тощее деревце облепила паутина, ее серые лохмотья, знамена нечисти, что бушевала здесь ночью, развевались на ветру.

Первой заголосила бабушка.

– А-а-а, о-о-о!

Она царапала лицо, рвала волосы, каталась по земле, мама с отцом поднимали ее, но старуха вырывалась, умоляла не мешать выполнить долг перед мужем, перед дедом. И хор из женских и детских голосов вторили ее вою и плачу.

Ален метался по кладбищу, хватал людей за руки, заглядывал им в глаза.

– Где наши души, где наши души, где они прячутся?

Никто и не думал ему отвечать – горожане сами не знали, не ведали, как выпросить прощения у богов, какие жертвы возложить на алтарь, чего жаждут небожители. Низкие тучи накрыли кладбище, заморосил дождь, солнце не появлялось – не дождались милости.

И кинулись люди к крепости, треножники, еду побросали, кувшины разбили, устремились с кладбища. Скрылись за дверьми, на окна и вход тяжелые замки навесили. Не все вернулись к очагам, многие от глубокой печали испустили дух по дороге в город.

Однако, покой не наступил: в домах подаренные вчера на праздник ткани превратились в паутину, она повисла по углам комнат. Хозяйки не осмеливались притронуться к жутким кружевам, не сметали со стен, боясь накликать новую беду.

По городу мужчины штурмовали дома ткачих, выбрасывали женщин на мостовые и терзали в упоении: это они по ночам пряли, горе вплетали в полотна.