Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

А где-то там, в Дроздове, у себя в кабинете гремел директор:

— В том-то и дело!.. Я тебе приказываю!..

— Погодите. Вы ведь еще не знаете, почему мы и сегодня вряд ли дойдем до Рудной. Надо пробиться к Сосновой, вывезти роженицу. Женщина рожает в первый раз, и у ней двойня. Да, да, это и есть причина. Конечно, опоздание увеличится.

— К черту Сосновую! — кричал директор. — Мы не обязаны пробивать туда дорогу! Существует договор…

— Знаю. Я сам его подписывал. Но обстоятельства таковы, что именно нам придется…

— Ты что, мне назло?!

— Вовсе не хочу я тебе назло делать, — перешел и я на «ты».

— Дело очень серьезное, Йозеф!

— Знаю. — Я говорил с глубокой озабоченностью. — Знаю, Смолин, все это очень серьезно. Но поступить иначе мы не можем. Правда.

— Ты псих, Зборжил. Давно надо было тебя уволить, и жил бы я спокойно!

— Что ж, ты мог это сделать.

— Послушай, Зборжил, брось своевольничать! — В его голосе слышалась угроза. — Не то сам не рад будешь!

— А я и сейчас уже сам не рад. Что ж, кому-нибудь да надо отдуваться.

Я и в самом деле был не рад. Разделить людей, послать их одновременно в два места я не мог. Необходимо дать им хоть малое время для отдыха. Я не мог рассчитывать, что у них хватит сил работать непрерывно дни и ночи, имея дело с тяжелыми машинами, дорогими, уникальными, от которых зависит и их жизнь, и жизнь других людей.

— Что будет с прессом?! — кричал Смолин. — Меня со всех сторон бомбардируют! Грозятся весь ущерб списать на нас! Рабочие не могут попасть на завод… И еще там дети, они уже два дня не могут вернуться домой из-за нас!

— Из-за пурги. Все знаю. Утром приходили к нам люди, хотели на завод проехать, да поглядели, как мы тут бьемся, ну и сами разошлись по домам. И вечернюю смену мы домой отправили. Дороги еще нет.

— Значит, не подчинишься?

— Не могу я тебе подчиниться, директор.

— С работы сниму!

Я проглотил слюну и переспросил:

— Снимешь?

— Да! Сниму! Обязательно сниму!

— Ладно. Как только доберемся до Рудной, приеду к тебе — тогда и снимай. Спокойной ночи, — тяжело выговорил я.

— Вот это по-нашему! — воскликнул Достал. — Здорово вы ему ответили, товарищ начальник!

— Н-да. Чужая-то боль не болит…

— Я не потому!..

— Факт, вы были великолепны, — вмешалась Пстругова.

Она смеялась, словно все это было шуткой. Старик рабочий посмотрел на меня. Он еще раньше заметил, что я на него поглядываю, и теперь одобрительно подмигнул.

Это меня тронуло. Достал налил мне полстакана. Я отпил немного, жар пробежал по телу. Уборщица, которая тоже все это время не уходила из своей каморки, принесла полные чашки. Напившись кофе, люди начали одеваться.

— Обадал, позови Павличека.

Тот явился — глаза сонные, руки безвольно повисли.

— Ну и видик у вас, — заметил Достал.

— Что вам еще от меня нужно? — проворчал Павличек, обращаясь ко мне. — Завтра первым же автобусом уеду.

— Никуда ты не уедешь. До нашего возвращения будешь здесь, в Броде, за начальника участка. А мы двинем. Все. Кто отдыхает, тем тоже ехать. Вы вторую ночь не спите, и вполне возможно, что не придется спать еще две. Зато работа теперь наладится: у нас ведь новый начальник участка! Личка, лыжи свои кинь в кузов. Ну, поехали!

О Бальцаре я не вспомнил. Ветер принес рокот моторов. Дом опустел. А я вроде все кого-то ждал, не знаю кого.

— Снимет, значит, — прошептал я. «Но, господи, надо же кому-то отважиться на то, что не предусмотрено договорами! — говорил я себе. — Не все можно обеспечить актами да протоколами в четырех экземплярах. В сущности, теперь уже неважно, что будет. К цели мы идем не прямо, отклонились в сторону — но ведь за этим женщина с детьми, за этим — страх Лички за жизнь жены! У него доброе, открытое лицо, как у всех прямодушных людей».

Я вдруг осознал, что впервые иду к цели не таким прямым и четким путем, как обычно. Кратчайшее расстояние между двумя точками — не всегда самый легкий путь. Зато ясный. Если же отклоняться от прямой, можно утратить четкий взгляд на ситуацию, и на цель, и на собственные усилия. Но мне важно не это. Вот стул. Я опираюсь на стол. Потрогал то и другое. Пощупал себя. Посчитал пульс. Сердце исправно бьется. Я живу. И не испытываю ничего, кроме ощущения, что поступаю хорошо, отдав предпочтение Сосновой. Неделю назад я бы еще раздумывал. Впрочем, я и сегодня раздумывал, но сегодня надежда, что я действую правильно, была сильнее.

Очень хочется, конечно, чтоб Смолин не требовал от меня наверстать упущенное время, ибо это просто невозможно. Он не видел людей с белыми от мороза усами и ледяной коркой на лицах. Он имеет право требовать, только если уверен, что его требования выполнимы. Но стоит поверить людям, стоит увидеть их пепельные, обмороженные, обледенелые лица — и поймешь: стоп. Это предел. Лишь тот, кто сам не верит людям, не умеет уловить момент, когда перестают верить и ему. Ах, если б я всегда мог верить! И подумал, что если еще не всегда, то как раз в эти дни это мне удалось.