Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Тот, схватившись за подбородок и кинув на меня быстрый, лукавый взгляд, хохотнул.

— Да ведь это наши вас так прозвали!

— Почему?

— Ходите, мол, на чужой участок косуль стрелять, а у самого вот этакое украшение. — Он притронулся ко лбу и снова засмеялся. — Да вы не обижайтесь…

Я вошел в холодный коридор. Обадал за мной.

— Пойдем прикинем, что и как делать.

Следом за нами в комнату Обадала набились рабочие. Никто не спал. Встали даже те, кто было прилег. В печке гудело пламя, выла за окнами вьюга. Окна запотели. В соседней комнатенке лежали на полу какие-то люди.

— Который час? — спросил я, обводя взглядом заросшие щетиной лица.

Кое-кто грязными пальцами принялся распускать шнурки на рукавах комбинезонов. Обадал, набычившись, показал на стену, где висели большие фарфоровые часы.

— Без одной минуты три, — сказал кто-то.

— Да уже все три, черт, — возразил другой.

— Ну что? — спросил Обадал, протягивая мне сигареты.

— Сколько человек у тебя отдыхало и долго ли?

— Да немного. Часика по два.

— Вы спали? — обратился я к усталым людям.

Они замялись.

— Спали, только мало…

Райнох, стоявший у двери, выпалил:

— А что толку! Пять раз по часику. Разве отдохнешь? К хренам такой отдых!

— Что поделаешь, — проговорил кто-то позади меня.

Голос этот был мне хорошо знаком. Недавно схлестнулся я с его владельцем, только теперь вспоминать некогда. Я не оглянулся.

— Все-таки — отдохнули или нет?

— Это как посмотреть.

— Ладно, — сказал я. — Вам известно — я умею быть чертовски ласковым.

— Это мы знаем, — ответил за всех Обадал. — То-то и ужасно.

Кто-то засмеялся.

— Хорошо тебе смеяться, мастер, — сказал я Обадалу. — Сам небось храпанул во все носовые завертки. Вон какой розовый, чисто поросенок.

Еще кто-то засмеялся, сзади, у двери, я не мог видеть кто.

— Сволочная была работенка, так, ребята?

— Ага, — ответил Райнох. — И чем дальше, тем она хуже. Хуже и быть не может.

Обадал присел на стол, стал качать ногами в каком-то неуловимом ритме.

— Жуть что творится, — вмешалась Пстругова. — Прямо не поверишь, кабы своими глазами не видела.

— А о прессе вы знаете?

Нет, о прессе в Рудной они ничего не знали. Обадал им ничего не говорил.

Илона курила, пуская дым в мою сторону. Я глянул, где Бальцар. Тот пил воду из-под крана и не смотрел на меня.

— Вскипяти чаю, — сказал я Обадалу. — Значит, здорово хочется спать?

Все закивали; Райнох выронил сигарету.

— Мне тоже.

Я жалел этих людей в оранжевых жилетах. Придется им перетерпеть. Но жалость моя была особенная. По-моему, в этот миг все они очень сильно чувствовали свою спаянность, хотя и не берусь утверждать, что чувство это распространялось на всех без исключения. Им страшно хотелось спать, но они готовы были открыть глаза — знать бы только как следует, во имя чего.

— Ладно, поработаем еще, — произнес низкий мужской голос тоном, которому невозможно было возражать.

Открылась дверь и, весь белый от налипшего снега, вошел Зедник, стал у самой двери. В комнате было сизо от дыма, зато тепло. Зедник стряхнул снег с груди. На полу образовалась лужа.

Брови его меняли очертания: превращенные в две ледяные сосульки, они постепенно оттаивали, капли стекали по щекам. Он сдул их, усталым движением стащил с головы меховую ушанку и бросил к стене, туда, где, как он предполагал, находился Згарба. Тот поймал шапку, отжал воду, сказал Зеднику:

— Дверь-то закрой.

Лысонек, новый шофер, которого мы переманили из мясохладобоен, встал, подсунул свой стул Зеднику.

— Где ты застрял? — спросила Анка Пстругова. — Выехал-то за полчаса до нас!

— Да ну… — утомленно буркнул Зедник. — Через поле попер, хотел дорогу сократить, и завяз в куче навоза.

Ему не поверили. Он мог, пожалуй, двинуть через Залужную, только дорога там хоть и шире, зато подъем круче.

— Поди, через Залужную ехал? — спрашиваю.

— Ну да, раз пять застревал там, елки-палки.

Теперь все были в сборе. Всего-навсего двадцать пять человек; разделить на три смены — совсем немного для того, чтоб выехать на белую дорогу в черном лесу и утюжить ее вперед-назад, вперед-назад, пока не прекратится беснование стихий… Только конец бурана мог нас спасти. Люди понимали это точно так же, как и я. Но какой толк от понимания, когда вьюга сотрясает даже внутренние рамы и не дает открыть дверь на улицу!

Один из тех, кто спал на полу в соседней комнате, встал, протолкался к нам. Он щурился от яркого света и чего-то ждал. Губы у него запеклись. Он уставился на меня опухшими глазами, словно я был виноват в его состоянии. Но он еще не знал, что все лицо у него в пятнах. Они так горели, будто там, на морозе, он наклонялся к костру и опалил себе лицо.