Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Родители пока не знают, — вставил я и придал лицу озабоченное выражение.

Она понимающе кивнула. Как человек, кое-что повидавший в жизни.

— А почему ты не сказал этого в понедельник профессору? Он бы тебе назначил другой день.

— И сам не знаю. Боялся, вероятно. Я рад был, что вообще-то разрешили пересдать, — сказал я покаянно, глядя на Вавакову.

Ну кто на моем месте вел бы себя иначе? Колман? Пожалуй. Но тому все трын-трава.

— Я поговорю с профессором, — решительно произнесла Вавакова. — Сейчас же с ним свяжусь по телефону, если его что-то задержало. Ты не волнуйся.

И скрылась в канцелярии.

— Большое вам спасибо, — обратился я к двери и отошел на прежнюю позицию у окна.

Немного успокоенный, достал из карманов конспекты и разложил их все на радиаторе. Меня тревожила вторая половина девятнадцатого века. Ее, конечно, следовало повторить. Когда я опускал в карман руку, она наткнулась там на пряничного кукленка, которого Ладена положила мне на счастье. Я гладил его пальцами, пытаясь вспомнить, что она при этом говорила, и, ободренный радужной надеждой, точно восстановил Ладенины слова.

«Тебе по плечу и не один Ондроушек», — сказала она, как будто то, что я не провалюсь, не вызывало никаких сомнений. А потом спросила, кого мы пригласим свидетелями к нам на свадьбу. Тогда вот мне впервые показалось, что для Ладены я не посторонний, что принимает она все это всерьез.

Прошло около четверти часа, когда Вавакова явилась и сказала неуверенно:

— Никак не отыщу… Дома нет, и в Академии не знают, где он. Разве что снова барахлит машина…

Привет!..

— Что будем делать? — посмотрев на циферблат, поднял я несчастные глаза на ассистентку.

Она пожала плечами.

— Ждать. Если профессор назначил тебе на сегодня, он, разумеется, учел это в своем расписании.

— Да знаете, бывает иногда такое с головой — вроде склероза, что ли…

— Профессор — еще бодрый человек, — произнесла Вавакова чрезвычайно сухо и убежденно.

«С этим склерозом тоже надо было подумать, а потом уж брякать!» — отругал я себя мысленно. Она относится к Ондроушеку с глубоким уважением, в лучшем случае, а тут такие разговоры.

— Ну разумеется, — сказал я, пристально взглянув на ассистентку.

Потупившись, она быстро проговорила:

— В котором часу ваша свадьба?

— В одиннадцать. Но это в Нуслях.

Я снова попытался использовать отсутствие Ондроушека:

— А вдруг профессор так и не придет? Вы не могли бы принять у меня экзамен? Имею же я право сдать!

— Только в том случае, если бы профессор лично меня уполномочил.

Мне не понравилось, что она так его боится, а главное, пугала мысль, что надо будет приходить еще раз. Я покорился, вытащил опять конспекты и, сев на радиатор, начал их листать. И надо же, чтобы как раз в эту минуту раздались шаги и в конце коридора обозначилась фигура профессора Ондроушека.

Он бросил на мое приветствие: «Добрый день», скользнул по мне отсутствующим взглядом и скрылся в канцелярии. Сказать, чтобы меня обрадовал сей взгляд, никак не могу. Не понимаю, почему преподаватель должен всегда хмуриться. Некоторые как придут на факультет, так у них сразу застывает лицо на целый день, и сколько еще ждать, пока оно за ужином оттает. Смотреть на это таянье, должно быть, исключительно забавно. С другой же стороны, меня тогда, наверно, испугал бы даже голос нашего вахтера, до того натянулись нервы. Я себе представил, как профессор, сев за стол, скажет ассистентке: «Итак, что у нас на сегодня?» — потом просмотрит почту, вытащит журналы и семинарские списки, чтоб проверить посещаемость студента Соботки… К счастью, я с удовольствием хожу на семинар, там у меня проклевываются разные мысли… но, как доходит до конкретного, боюсь сразу обнаружить недостаточную подготовку, теряюсь и впадаю в панику.

— Ну входите же!

В дверях стояла Вавакова.

Ну вошел. Даже не обратил внимания, что она стала говорить мне «вы».

Было без двадцати девять. Может, и больше.

Профессор смотрел куда-то в окно, ждал, пока я сяду, потом скользнул взглядом к телефону, словно обдумывая что-то важное, и вдруг нервно усмехнулся (мне показалось, он растерян еще больше меня), а потом сказал:

— Я должен перед вами извиниться, я никогда не заставляю человека ждать, но у меня довольно старая машина…

Потом он посмотрел на свои руки так, словно позабыл их вымыть, но руки были чистые, и это его явно удивило. Он заложил их за спину, оглядел кабинет и неожиданно снова стал спокойным — вот только голос у него как будто ссохся и потрескивал при каждом слове.