Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Хочу пригласить тебя в кафе.

— Об этом ты вчера не говорил. Сказал только, что позвонишь.

— Разве все надо говорить? — сказал я раздраженно.

— Конечно… Мне нравится тебя слушать.

— Брось это, знаешь! — повысил я голос. — Отвечай: куда хочешь пойти?

— Мне завтра в пять часов вставать.

— Нам хватит и часа.

— Сомневаюсь.

— Слушай! Чтоб ты была одета. Беру такси — и через двадцать минут в общежитии. Если тебя не будет на третьей ступеньке, считай, что свадьба наша расстроилась! — пригрозил я.

— Едва ли это теперь возможно! — воскликнула Ладена.

— Почему?

— Я, если хочешь знать, купила уже обручальные кольца!

— Со временем из тебя выйдет изумительная девчонка, — сказал я и повесил трубку.

Проснувшись, человек многое видит в другом свете.

В семь утра все представляется неярким и нерезким. Дискотека Якоубека. И папин храп… В газетах после воскресенья много пишут о Египте, о смотре кинофильмов, о хоккее, печатают снимки нового универмага «Котва»… Окно открыто, мама ушла за продуктами, передо мной чашка чая и разложенные конспекты. День — это непреложный факт. Я и Ладена тоже непреложный факт — только в газетах о нем не пишут. Вещи и люди утром вырисовываются буднично. Меня одолевали разные тягостные мысли. О нашем пари и о Ладене, и больше всего — о себе. Какой-нибудь газетчик, вероятно, выразил бы это в одном заголовке. «Любишь кататься — люби и саночки возить» — так бы он это выразил. Я возил саночки. Уже который день. В четверг же предстояла свадьба и экзамен у Ондроушека.

Все это до обеда.

Я углубился в чтение, но меня отвлекла мысль о парикмахерской. Надо постричься и отутюжить синий костюм.

За час занятий я так и не отключился от своих проблем. Голова шла кругом. Не сложно было выстирать носки и белую рубашку, достать темный галстук бабочкой… А что сказать своим? Меня кольнуло острое сознание вины. Только не мог же я сообщить за ужином: «Папа, я с Колманом поспорил на пари, что я женюсь; это всего лишь шутка, просто глупость, сегодня это до меня дошло, но я уж не смогу в себя поверить, если пойду на попятный, ты понимаешь меня, папа?» Не мог я также выкрикнуть: «Мне тут все опостылело — и я женюсь! Пусть это несерьезно и так далее…» А были еще и родители Ладены, они вполне могли мне заявить: «Вы — мужчина, у вас должна была быть голова-то на плечах, если нет ее у нашей дочери». И главное — были ребята, следившие за выполнением условий, были их глаза, в которых я сейчас же вырастал и становился «своим в доску». А это было хорошо, поскольку я всегда, во всем стоял немного в стороне…

Дома сегодня было холодно; я сидел с семи, а теперь было одиннадцать, и все не мог расхлебать кашу, которую сам заварил. Ходил вокруг да около, боясь замочить лапки.

Ясно пока было одно: я хотел жить по-своему. Но шли минуты, и я уже не знал, хочу ли этого на самом деле, а только понимал, что нужно и еще что-то, не за одним же этим я родился. Я принимался размышлять, как будет, если я и правда женюсь на Ладене. Идея эта появлялась не впервые, только я все не вживался в роль. У меня у женатого было другое лицо, и оно походило на папино. А едва мной овладевало это представление, как внутри меня все начинало крутиться, словно бессчетные колесики мгновенно приводились в действие каким-то импульсом, — я делался большим, сильным мужчиной и чувствовал, как слово муж просачивается мне в кровь, в каждое движенье, в думы… Я даже принимался рисовать себе, что будет со мной и с Ладеной через десять, через двадцать лет, и гнал от себя мысль, что каждый вечер надо будет сидеть дома и только в пятницу иной раз выходить с приятелями; и было это до такой степени дико, что становилось жалко папу, а потом и остальных женатых, включая и меня. Короче, вместо всех занятий я за утро так испсиховался, что сам на себя нагнал страх. И уже громко начал говорить: «О чем, собственно, речь-то? О пари! И если дома это скрыть — что вполне можно сделать, — то абсолютно не из-за чего волноваться. Зачем из ерунды делать трагическую ситуацию? И занимайся! Это должно тебя волновать. Не утомляй напрасно голову!»

Я снова взялся за конспекты.

— О чем ты тут толкуешь?

За спиной, держа продовольственную сумку, стояла мама. Я даже не заметил, как она вошла.

— Здравствуй, — сказал я, чувствуя, как горят щеки (я покраснел. Как маленький…). — Учу вот вслух. Иногда это полезно…

— Здравствуй, — сказала мама и еще раз на меня взглянула. — Поешь что-нибудь? Я принесла масло. Хлеб с маслом и сыром?