Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Свадебное?..

— Что ты удивился? Я тебя не понимаю! Хохмить, так до конца.

— А я найму карету с двумя лошадьми. Хочешь белых?

— Ничего подобного ты не сделаешь, потому что у нас нет на это денег. И говори, пожалуйста, со мной как с человеком. Это платье мне не будет стоить ни кроны, ясно? У Вишни разных тряпок полный гардероб.

— Блеск, — сказал я и немного скис, поскольку сам-то не сумел придумать в этом плане ничего оригинального.

И уже стал прикидывать, не одолжить ли где-нибудь в театре цилиндр и фрак и не явиться ли верхом на ослике. Стал даже думать, где бы такого осла раздобыть. Потом оставил это бесполезное занятие, но неприятный осадок оттого, что я плетусь все время где-то сзади, так и не прошел. Желая показать, что есть у меня и другие заботы, я заметил:

— Сегодня за день отмахал тридцать страниц, недурно?

Ладена ответила, что за меня вполне спокойна — Ондроушека я одолею; потом призналась, что стащила мое фото и прилепила к зеркалу — так что теперь вот каждый час смотрит на нас обоих. Я немедленно спросил, что она делает у зеркала каждый час, неужто все подкрашивается и поправляет волосы? Но и на этот раз она не растерялась, говоря, что волосы не поправляет, а ходит только смотреть на меня.

Наговорила еще разной чепухи, а я пообещал завтра в это время позвонить и разговор окончился.

Явилось несколько ребят с девчонками, они наполнили раздевалку шумом, пока сбрасывали пахнущие холодом пальто, — и я невольно обернулся. Оглядел девушек и, убедившись, что никто из них не сложен, как Ладена, был горд, что она у меня именно такая.

Потом оставил возле бармена на стойке несколько монет и, подняв воротник дубленки, вышел.

Дул неприятно пронизывающий ветер, гнал по пустой дороге снег, а мне было хорошо. Что-то делало мой шаг пружинистым и спорым — наверно, радость. Пускай с Ладеной все в один прекрасный день и кончится, я не был так наивен, чтобы верить в вечную любовь, но в те минуты вновь испытывал то ощущение силы и шального счастья, которое успел уже забыть.

Под вечер следующего дня я шумно ввалился к нам в квартиру. Кроме мамы и четырехлетней Итки, никого не было. Итка строила панельный дом и, когда я хлопнул дверью, закричала:

— Дом рухнул, дядя Алеш!

Мама умиленно улыбнулась внучке.

Маме моей сорок восемь лет, но выглядит она на тридцать восемь. Она светловолосая, высокая — на полголовы выше папы, — окончила педагогический, хоть и не кажется типичной училкой. В последние годы она чуть раздалась — точнее, после моего окончания школы, когда бросила меня воспитывать и стала ведать только хозяйством и бюджетом нашей семьи из шести человек, не считая деда.

Как только я покончил с картофельным рагу, мама начала меня допрашивать:

— Ну что профессор Ондроушек?

— Примет меня в четверг.

— Ты говорил, сегодня, — наморщила она лоб, потом отерла руки концом фартука и посмотрела на меня долгим взглядом.

— Так и Ондроушек говорил, — не отступал я и начал излагать маме свою версию, — а в понедельник вывесили объявление: экзамен переносят на четверг из-за какой-то там инспекции в ректорате. Серьезно, мама, так это и было. В четверг же сдача обеспечена — могу дать голову на отсечение! Материал знаю чуть не наизусть. К тому же у меня еще три дня в активе.

Все это, разумеется, я наполовину изобрел, но оптимизм мой маму успокоил. Она больше не возвращалась к этой теме.

— Картошек сколько? — спросила она.

— Немного…

— Что значит «немного»?

— Ну, три… и побольше подливки.

А про четверг я, кстати, не соврал. Профессор Ондроушек сидел сначала с таким видом, как будто давно сбросил меня со счетов, и я уж начал было опасаться, что он своим элегантным способом меня вытурит, — стал даже незаметно пятиться к дверям, мысленно говоря: «Что делать, буду писать заявление в деканат»… И, как всегда в тяжелую минуту, даже не пытался отстоять своего интереса, молчал и чувствовал себя препакостно. Наверно, следовало извиняться и просить, а у меня это не получалось — и так я продолжал стоять, а Ондроушек продолжал глядеть в свои бумаги. В тишине стало слышно, как где-то за окном полаялись два шофера, потом отчаянно засигналила машина… но Ондроушека не беспокоили ни эти звуки, ни мое бедственное положение, и прошла, кажется, целая вечность, пока он не попросил наконец ассистентку записать меня на восемь утра в четверг. Он ни о чем не спрашивал, не начинал никаких дискуссий, и я не знал тогда, считать это хорошим или дурным знаком, но потом решил, что он, скорей всего, не помнит уже ни о пятнице, ни о том, как выставил меня за дверь, поскольку это нигде не было записано. И потому я только поднял голову, сказал: «Очень вам благодарен, пан профессор» — и с невероятным облегчением скользнул взглядом по ассистентке, которая стояла тут же, во всем голубом. Занятно, что в ассистентках у Ондроушека всегда блондинки и всегда фамилии их с буквы «В». Эта была Вавакова и довольно косо на меня смотрела — возможно, я был не ее тип, а возможно, только из-за меня ей приходилось приезжать в четверг раньше времени; по крайней мере, выходя, я слышал, как она спросила: