Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Еник в ужасе, что ему придется остаться здесь до завтрашнего дня, строптиво заявил:

— Это мой дед!

Дед считал вопрос исчерпанным еще до того, как вошел в зал. Исчерпанным в том смысле, что вообще не собирался объясняться с воспитательницей. Она могла говорить ему, что угодно, — едва ли он станет слушать ее и обращать внимание на ее слова. Дед взял Еника за руку.

— Тебе надо что-нибудь забрать домой?

— Минуточку. — Воспитательница забежала со стороны двери и немного отступила перед ними назад. — Не думайте, что вашего внука обидели понапрасну. — Она указала рукой на стол с бумагами, облитыми чернилами из раздавленной ручки.

Дед, нахмурившись, покачал головой. Посмотрел на Еника, Еник на него. Щеки у Еника порозовели, большие карие глаза застлало слезами.

— Дело даже не в том, что он тут учинил, а в том, что не желает признаваться… Передайте родителям, чтоб они с ним серьезно поговорили.

— Деда, это правда не я, — защищался Еник без особой уверенности.

Дед ребром ладони вытер ему слезы.

— Я сам с ним поговорю, — сказал он воспитательнице. — До свидания.

— В следующий раз приходите пораньше. По крайней мере на час.

— Эта ручка уже была поломана, я сам видел, — в третий раз повторил Еник, убеждая деда.

— Было — так было, и хватит об этом.

Они шли по пыльной, в выбоинах дороге. Длинные тени орехов и абрикосовых деревьев подчеркивали едва уловимый налет грусти на этом солнечном дне. Лущеная стерня щетинилась желтизной, картофельная ботва приобретала табачный оттенок, поникшими листьями кукурузы шелестел ветер. Позади виноградников, на гребне Палавы, белели развалины замка. Вот как соберу виноград, буду посвободнее, схожу туда посмотреть. И тут поймал себя на мысли, что каждый год он повторяет одно и то же. А был он там последний раз со школьной экскурсией. Они сдали по пятаку, и директор нанял возчика Маршу. Марша держался с таким важным видом, что запросто мог бы сойти за старосту, если б захотел. У Марши была пара соловых лошадей, не лошади — слоны, светлогривые, с такими же светлыми хвостами, но главное — у Марши была телега на резиновом ходу. Лошадей, бельгийской породы, звали Ивош и Лидка, а телегу называли шинной. Всё вместе тогда казалось удивительным чудом, и было это почти шестьдесят лет тому назад! Шестьдесят лет! Короткие штанишки, перешитые из отцовских брюк, короткие штаны на одной бретельке, рубашка без воротника и лохматая голова. В одной руке узелок с ломтем хлеба и двумя яблоками, в другой — башмаки. Солнце в те времена, видимо, не заходило вовсе, потому что освещало все дедовы воспоминания. Телега слепила глаза сверкающей зеленой краской, а гривы исполинских лошадей сливались с небом и кронами деревьев, и ласточкам приходилось облетать их стороной. Ребята сидели на соломе и таращили на все глаза. Пан директор возвышался на козлах рядом с Маршей, и ветерок сдувал на ребят голубоватенький душистый дымок их сигарет. Озера раскаленного, ослепительно сверкающего марева, и вербы, более прекрасные и таинственные, чем пальмы где-нибудь в Африке. Удивительные краски, каких он никогда больше не видел. Укоризненно оглянувшись на озорничавшего мальчишку через плечо, пан директор прогнал его с телеги.

— Марш пешком, бессовестный!

И злоумышленник зашлепал по пыли, время от времени догоняя их вприпрыжку, потому что Ивош и Лидка только с виду были ленивые и неповоротливые. Шагали они размеренно и напористо, и поспевать за ними было не так-то просто.

— Я больше не буду, пан директор!

А потом переправа на плоту через Дыю, с клокотом и плеском, скрипом дерева и криком чаек, и кругом пахло майским дождем.

В те далекие времена все было большим, и расстояния казались дальними. Знай дед наперед, как все уменьшится с годами, не спешил бы расти.

Сегодня он вообще не помнит, как выглядел край вокруг, когда он смотрел на него с высоты. И лишь при виде голубя ему вдруг приходило в голову, что когда-то он тоже видел виноградники и перелески такими же, какими видят их птицы.

Вот кончит он с виноградом, будет побольше времени, он непременно сходит посмотрит и минарет, и Ледницкий замок. Там он не бывал ни разу. Всю жизнь ему достаточно было сознания, что стоит захотеть — и он отправится туда в любой момент. И для этого не нужно тащиться за тридевять земель, а только пересечь луг и два моста, пройти через лес — и он уже в замковом парке.

Так вот и с людьми, вдруг мелькнуло у него. Сколько раз он утешался сознанием, что стоит ему захотеть — и он сможет поговорить с человеком, встречавшимся ему ежедневно, спросить его или, наоборот, выслушать. И сколько же раз случалось, что он не успевал ни спросить ни о чем, ни даже проститься с человеком! Так уж устроены люди, что не дано им встречаться вечно, и потому они стараются не помнить об этом.