Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Еник приотставал. Ему приходилось делать три шага, когда дед делал всего один. К тому же он не умел идти вперед, не делая отступов в сторону. То и дело его внимание отвлекало что-нибудь на дороге, в траве, под деревьями. Трещал кузнечик, да так, что закладывало уши, хотя видно его не было, промелькнула, как светлое мгновенье, ласка над сероватой пылью проселочной дороги; тяжелым камнем долго взлетал фазан, наконец это ему удалось. Все кругом наполняли шорохи и шелест, колдовские, манящие и невидимые.

Остановившись, дед задумчиво посмотрел на Еника, глубоко запрятав улыбку, и лицо его ничего не выражало.

Этот виноградник дед посадил, когда ухаживал за бабушкой. Тогда же он выкопал старинный кувшин, совершенно не тронутый временем, только на горлышке был выщерблен небольшой кусочек. Казалось, кто-то давным-давно нарочно положил его в землю и закопал. Еще дед нашел там же гору черепков, столько, что можно было нагрузить ими телегу, но кувшин был только один. В темно-фиолетовых сумерках нес он его под полой через всю деревню, потому что тогда же Кубат с верхнего конца, углубляя колодец, тоже раскопал какой-то кувшин. Говорили, будто в таких вот кувшинах носили роженицам куриный бульон. Кубат понес кувшин к священнику, вещь была удивительная, и священник показал его своему знакомому из Праги, который на этих делах зубы съел. Тот ахнул, увидя эдакое чудо. И тут навалила из Праги тьма-тьмущая ученых, у Кубата перерыли весь двор и сад, страх божий, что они оставили после себя! Но Кубат внакладе не остался, за убытки хорошо заплатили, а за кувшин и того больше. С тех пор деревенские чуть что с любой черепушкой бежали в приходский дом. Священник от этого чуть не рехнулся и накрепко запирался, так что дважды пропустил соборование. Всех обуяла жажда обогащения и страх, как бы не разбогател сосед. Потому дед и дожидался темноты и отнес кувшин девушке, которая сама была как фарфоровая ваза.

— До чего красивый, — шептала она, крепко прижимаясь к деду, чтоб он лучше слышал. — Добрый знак, что ты нашел его как раз там, где посадишь виноград.

А потом, когда виноградник принадлежал уже им обоим, она принесла ему сюда обед, а в кувшине — воду. Они напились воды, поцеловались, а кувшин поставили в погребе в нишу. Через девять месяцев у них родился сын. В этом смысле в те поры было все как и нынче. А кувшин так и стоял, где его поставили, и, имей он цену хоть миллион, никто, кроме деда, даже не подозревал, что нет на свете денег, за которые его можно купить.

Дед наклонился в тень виноградной листвы и любовно взвесил на ладони гроздь. Точно так же гладил он ночью жену, когда ненароком просыпался, а она крепко спала. Погладить легонько, чтобы не испугать, просто для того, чтобы убедиться, что она теплая и душистая и утром улыбнется ему.

Но сейчас он был не один.

Он с раздражением оглянулся и даже устыдился нелепости проделанного. Нежничать с гроздьями винограда!

— Хороши, а, смотреть приятно, правда? — прогудел он, чтобы хоть как-то объяснить то, чего и сам не понимал.

Еник горячо закивал. Он как раз откусил несколько ягод от большой кисти, рот его был полон сочной сладости, между пальцами вытекал сок. Он приподнял сильно ободранную гроздь, поднес к глазам и с искренним интересом рассмотрел ее со всех сторон — как же выглядит эта вкуснющая красота?

— Не след ничего хвалить до поры, — спохватился дед, опомнившись от ревнивого плена воспоминаний и многообещающей действительности. — Покамест все это золото не упрятано в бочки — считай, у нас ничего нет… — Он даже не заметил, что сказал «у нас». Он по-прежнему был один, только на него кто-то как бы смотрел со стороны. — Прилетит туча скворцов и за пять минут обмолотит виноградник, — хмуро высказал он вслух свои опасения.

Еник разинул рот и поглядел на небо.

У деда в немом изумлении вытянулось лицо, и он уставился на внука. Ведь Енику даже не сказали — погляди хорошенько, не летят ли скворцы… Ни слова не сказали, Еник сам догадался. Нынешние молодые, что ни день, то умней, с гордостью подумал дед, и теперь они смотрели в небо вдвоем.

Дед ходил по погребу, отхлебывая то красного, то белого. Промыл ливер, обнюхал пустые бочки, посветил в каждую свечкой, проверяя, не заплесневела ли какая, одну забил серой, на другой укрепил обруч, третью выполаскивал до тех пор, пока у него на груди не засверкал белым горным снегом винный камень. Пройдут годы, пока бочка созреет для вина настолько, что не повредит ему; мало того — она пробудит в нем самые сокровенные ароматы. И тогда уж с такой бочкой нужно носиться как с писаным яичком.