Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

А Рене, заглянув назавтра в какую-то бумагу на столе у доктора Сикоры, обнаруживает финансовый баланс вчерашнего короткого, но столь важного совещания. Израсходовано на нем было 6 бутылок пива, 4 бутылки минеральной воды, 200 гр. кофе, 2 баночки сардин, 1 кг сахару (останется про запас!) и 1/ 4 кг хлеба. Итого на 79,75 чехословацкой кроны.

Как бы ни волновали Рене и Ван Стипхоута личные переживания, они не могли оставаться равнодушными к тому, что происходило вокруг. Отправляясь в глубинку, на производство, друзья в душе полагали, что они лишь изображают из себя этаких искателей приключений, что на самом-то деле производство — дело невыносимо скучное и что, конечно же, его придется по возможности разнообразить — а производство, как ни странно, оказалось исполненным приключений. Разумеется, особенно насыщены приключениями эти бурные события для других, они двое обретаются скорей где-то на окраине событий, чем в эпицентре. Однако не за их пределами, отнюдь нет!

Рене выпускает один за другим номера заводской многотиражки и все пристальней следит за тем, чтобы снова не стать мишенью для всеобщих насмешек. И все-таки он еще не научился остерегаться лгунов-лакировщиков. Да и как ему научиться, когда он и сам лгун-лакировщик.

А там кто знает? Может, если бы ему показали письмо бюро РК КПС о необходимости писать обо всем открыто и критично…

Но этого письма не показали даже ему. А уж когда завод преодолел самое худшее, когда благодаря вмешательству министра основные проблемы, казалось бы, отпали и серия «Ораван», закончив свой короткий, но бурный жизненный путь, уступила на конвейерах место своим родным братьям — «Криваню» и «Мураню», кому же теперь предоставляется в газете слово? Да все тем же лгунам-лакировщикам, которые втирали очки Рене и до этого. То ли не везет ему, то ли по глупости — кто знает… К кому он обращается с просьбой написать статью? Конечно, к тем, кто больше всех любит писать и лучше всех это делает. А это именно они, и никто другой! Даже почерк — и тот у лгунов-лакировщиков, лучший на заводе.

А что поделывает наш Ван Стипхоут? И он не остается в стороне от великих событий. Он важно прохаживается по заводу, степенно, с достоинством, хотя прохаживаться с достоинством — вещь для него не очень простая. Тело его как бы переламывается под прямым углом. Сутулость спины ему еще удается с грехом пополам как-то скрыть, но верхняя часть туловища, перегибаясь от пояса, устремляется по наклонной вперед. Оттого-то зад у него такой оттопыренный. Да и жесты его не исполнены достоинства — он то размахивает руками, то закладывает их за спину, а то, увидав знакомого, разводит готовые к объятию руки в стороны. А что при этом выделывает бровями! И конечно, одевается тоже не сказать чтоб достойно — чересчур пестро. Брюки все еще, даже о сю пору, вельветовые, коричневые или серые, из-под них торчат черные мокасины. Но он уже в свитере, свитер тузексовый, красный, либо вместо свитера — когда Ван Стипхоут без пиджака — ярко-голубой или белый жилет. А если в пиджаке, то пиджак черный или яркий, кричащего рисунка. На улице, правда, плащ-болонья скрывает этот цветник, но тогда предстает глазу другое: из-под ярко-зеленого плаща выглядывает охряно-оранжевый шарф, а на голове французский берет, хотя и черный, да броский. Но даже если Ван Стипхоут и не покажется кому-то степенным, по заводу он прохаживается все-таки степенно и достойно, и на то есть у него основания.

Министерская комиссия, которая должна была проанализировать ситуацию и доискаться причин, ее вызвавших, установила, что на заводе работает производственный психолог, и попросила у него тоже дать письменное заключение.

Ван Стипхоут достойно прохаживается по заводу и, если кто окликнет его, говорит:

— Извините, в другой раз охотно уделю, но сейчас работаю над отчетом для министерства, дело срочное, вопрос весьма щекотливый…

И действительно, вопрос весьма щекотливый… А ну как в этой связи установят, что он, Ван Стипхоут, вообще не имеет права заниматься тем, чем занимается? Сколько прекрасных разработок он сделал, основываясь на беседах с работниками и на собранных письменных тестах! Например, «Заметки по поводу понедельничной утомляемости»: «Предлагаю обязать мастеров и начальников участков неназойливо, тактично и со знанием дела направлять внимание работающих женщин на то, чтобы они заботились о своем ночном отдыхе в канун напряженного трудового дня и следили — в собственных же интересах — за своим здоровьем». Или «Эстетическое воспитание в профучилище, его значение и задачи»: «Ввести факультативные лекции по эстетике и истории искусств… Этот курс ляжет в основу бесед о книгах… С результатами наблюдений мы ознакомим комитет Союза словацких писателей, дабы писатели могли, не злоупотребляя данными, использовать их в своем творчестве… Моменты, не касающиеся непосредственно литературных проблем, в сообщение для Союза словацких писателей включены не будут… Сообщение огласке не подлежит». Подобного рода разработки, гордо подписанные Ван Стипхоут, производственный психолог, он передавал товарищу Ферьянцу. Товарищ Ферьянец и многие другие (среди них, конечно, и сам директор), в чьих руках оказывались эти сообщения, не задумывались над правомочностью этой подписи — то ли вникать не хотелось, то ли просто времени не было, впрочем, нет, они наверняка знали о ее неправомочности, но закрывали на это глаза, пусть подписывается как угодно, лишь бы написал хронику, а в ней прославил бы их. И Ван Стипхоут почивал на лаврах, решив, что все идет без сучка без задоринки и что ему ничего не грозит. И только вмешательство министерской комиссии отрезвило его. Конечно, у нее иной взгляд на вещи, и, наверно, более строгий, ведь и миссия-то у нее вполне определенная — не хватает еще, чтобы и его каким-то образом приплели к тем, кого, возможно, будут наказывать; хотя он ничуть не виновен во всей этой кутерьме, однако и его могут наказать за то, что в столь тревожное для завода время подписывался так, как ему не полагалось по штату.