Жауме Кабре - Голоса Памано

— Думаешь?

— Да. Если попросишь меньше, получится, что ты мало себя ценишь.

— Но мне не за что особо ценить себя.

— Шестьсот.

Ориол провел рукой по лицу. Просить шестьсот песет у такой красивой женщины…

— Да, шестьсот, — уверенно повторила Роза. — И не тяни с этим, я ведь тебя знаю, ты можешь так ничего и не сказать.

— Но послушай…

— Шестьсот, Ориол.

Ему придется попросить у нее шестьсот песет. Сейчас? Когда закончит сеанс? Завтра? Никогда?

— Так хорошо?

Ты всегда хороша, как бы ты ни села.

— Послушайте, если вы не возражаете…

Ориол подошел к ней и, погружаясь в аромат нарда, поднял ее руку и осторожно опустил ее на подлокотник стула; потом робкими, трепетными пальцами бережно приподнял ее подбородок и слегка повернул лицо, дабы избежать излишней фронтальности позы. Возможно, он ошибся, но ему показалось, что по ее телу пробежала дрожь. Возможно, это была всего лишь игра воображения, но, когда он взял ее за руку, у него возникло ощущение, что она смотрит на него с едва сдерживаемым вожделением. Не знаю. Да. Кажется, это действительно было так.

— С меня впервые в жизни пишут портрет. — Она произнесла это с легким содроганием в голосе.

Чего бы мне хотелось, так это написать тебя обнаженной. Ты бы согласилась?

— Знаете что? Сегодня мы… Сегодня мы займемся только композицией. И пожалуй, несколько мазков, чтобы определиться со светом.

Я не осмеливаюсь просить тебя об этом, потому что это невозможно, но чего мне хотелось бы на самом деле, так это позировать тебе обнаженной: благородные руки, возвышенный взор… Не дотрагивайся больше до меня, потому что…

— Мой муж настаивал на этом портрете, но вместо того, чтобы пускать в дом незнакомца, я…

Как так получилось, что я никогда не видел твоего мужа? Почему здесь нет ни одной его фотографии? И почему он хочет, чтобы написали твой портрет?

Ориол осторожно отвел будто наэлектризованную руку от своей модели, отошел на несколько шагов, чтобы убедиться в том, что поза подходящая, и в крайнем волнении, с бешено колотящимся сердцем вернулся к мольберту. Начал углем для рисования делать наброски и немного успокоился.

— Вы подумали о цене?

— Ну… так… Нет никакой необходимости…

— Я настаиваю. Если вы не возьмете денег, я не буду позировать.

— Шестьсот… — пробормотал он в полном смущении.

— Что?

Сейчас пошлет меня к черту и обзовет вором, бандитом, ловкачом и хапугой.

— Пятьсот, — поправился он, смутившись еще больше.

— А, очень хорошо. Я думала, что будет дороже, правда.

Дурак. Идиот. Балбес.

Пауза. Пока отсчитываемые часами минуты наносили темные мазки на пейзаж за окном, Ориол с помощью угля воссоздавал на полотне лицо женщины.

— У вас найдется здесь какая-нибудь книга? — Он почувствовал вдохновение, поскольку начинал видеть картину. — Впрочем, все равно, возьмите фотографию. Так, словно держите книгу. Вот так.

От легкого движения Элизенды бриллианты в ее сережках вспыхнули россыпью переливов. У нее удивительно нежная шея. А какие артистические руки, какой высокий лоб. И какой голос.

Ориол подошел к сеньоре Элизенде и взял у нее снимок. Священник в сутане и шерстяной мантии, с цепочкой от наперсного креста в петлице и книгой в руке; приветливое лицо, скрывающее лукавую улыбку; он сидел в саду, за тем же столом, который можно было увидеть и на других снимках. Подле него капитан Анселм Вилабру, в гражданском, буквально сверлил объектив своим острым взглядом, но в целом выглядел, как и священник, весьма приветливым. Похоже, фотокамера запечатлела счастливый момент в жизни как того, так и другого.

— Возьмите ее так, словно это книга и вы ее читаете.

— Но она навевает мне не слишком приятные воспоминания.

— Ну тогда расскажите мне что-нибудь. Скажите, кто запечатлен на фотографии.

Пока Ориол возвращался к мольберту, она послушно начала рассказывать, сказала это мой отец и дядя Аугуст, его брат. Мой отец младше его. Вернее, был. Потом она несколько раз дотронулась пальцем до лица священника.

— Он не так давно вернулся из Рима. Ему пришлось бежать, когда… В общем, в тот день, когда умер мой отец. — Она вновь посмотрела на снимок, на этот раз очень внимательно, словно видела его впервые. — А ведь он так любил его.

Отец Аугуст Вилабру положил книгу на стол, скупым жестом отпустил фотографа и попросил брата сесть. Любезность на их лицах растаяла, как желе на солнцепеке.

— Хочу проинформировать тебя об успехах твоей дочери.