Владимир Рафеенко - Долгота дней

Ты, Иван Иванович, долго был зол на нибелунгов, но чтение поэзии умирило твой дух. Наконец ты вслушался и проникся. Да так, что даже забыл себя. Долго брезжила надежда когда-нибудь стать птицей. Потом и она пропала, остались только город и текст.

Годы прошли с тех пор. Ужасный первый год — сплошные дождливые холодные вечера. Будто триста дней ноября, данных тебе для усмирения духа. Ты стоял на коленях в воде и читал расплывающиеся буквы на незнакомом тебе, Иван Иванович, языке. Читал единственно потому, что любое другое действие причиняло боль. Читать именно эту книгу, именно на коленях, именно под дождем было в равной степени горько и целительно.

Второй год выдался жестоким. Тебя едва ли не каждый день избивали за чтение Кобзаря люди, которые были как две капли похожи на тебя самого. На того тебя, который приехал в Украину, чтобы защитить русский мир. Они били тебя беспощадным боем именно за Шевченко, не стесняясь это тебе каждый раз сообщать. И порой тебе не удавалось доползти до подвала, в котором ты ночевал. Тогда ты застывал, скрутившись клубком под крупными киевскими звездами, засыпал на несколько часов, чтобы с утра начать все сначала.

Весь третий год ты страшно болел. Хуже всего, что к тому времени ты уже влюбился в певучий и соловьиный. Равно как и в поэзию Тараса Григорьевича. Чего, конечно, простить себе никак не мог.

И вот, намучившись с просыпающейся любовью к Украине, ты решил повеситься на березе. Пришел ночью к Днепру. Решил умыться перед смертью, помолиться коленопреклоненно, чтобы все как полагается. Принялся умывать лицо, тут тебя и потянуло в самую глубину. Ты упал в ледяную темную воду, не чая больше выплыть. И неожиданно увидел свет. Говорил с кем-то. Но с кем и о чем? Того ты отчетливо не запомнил. Кажется, звал тех, которым суждено освободить тебя. Они были светлые, вдохновленные, чистые, псалмы читали, песни пели. Или не пели? Но в любом случае, эти-то, что прошли сейчас мимо, седые и пахнут дурно. Впрочем, от тебя тоже не пятой шанелью несет. Переселенцы.

«Да, кстати, — вспомнил ты внезапно и оживился, — они ж вроде обещались прийти с шоколадом?»

В последние годы жизни — а ты действительно по своему личному времени прожил в Киеве никак не меньше пяти лет — страшно полюбил шоколад. А все потому, что спиртное в глотку не лезло. Нибелунги не позволяли. Стоило купить бутылку беленькой, как являлся кто-нибудь из них и укоризненно махал мохнатым зеленым пальчиком перед твоим бугристым лицом. И ты тут же разбивал бутылку о камни мостовой, сам того не желая. О, невыносимые нибелунги!

Ночи были полны кошмаров. Даже днем наяву тебе являлись убитые тобой люди. Чтобы не видеть их лиц, не чувствовать боли, ты должен был читать Кобзаря. После первых же строк «Гайдмаков» пропадали призраки военных лет. Даже Киев становился мерцающим, размытым, тонким, будто пергамент. И тогда тебе казалось, что на самом деле ты не в Киеве, а в Иерусалиме, в Старом городе, в двух кварталах от Гроба Господня. Сидишь с закрытыми глазами на корточках между лотками с халвой и антикварной лавкой и слушаешь гомон толпы.

Так что читал ты сутки напролет, и у тебя осталась, можно сказать, одна радость в жизни. Да и просил-то ты шоколада всего чуть. Зайчика да котика. Но, может, они забыли, если это и они?

«Да нет, точно они! — внезапно уверился Иван Иванович. — Их я видел тогда в полынье. Разговаривал именно с ними. Ну что ж, значит, скоро конец моему послушанию».

Отчитал ты свое, Иван Иванович, свое в ненавистном тебе городе Киеве на ненавистном тебе языке…

Двое седых и похмельных мужичков отдалились, потерялись в толпе. Ты открыл снова Шевченко и принялся читать, наливая душу соком тягучих, черных и червонных слов. Чувствуя Магеллановый грохот в облаках своих вен. Радуясь киевскому морозцу, потихоньку леденящему сердце, обещающему быструю и легкую смерть. Трое молодцов выскочили из джипа, подхватили тебя под руки и поволокли к скверу. Ты сначала пытался молча отбиваться. Потом уразумел, что все зря, что это и есть конец, и больше ничего в этой жизни у тебя не будет.

«Сауна на Подоле» крепко отличалась от «Пятого Рима». Здесь все происходило иначе. Иначе падал свет и текла вода. Совсем по-особому превращалась в пар. И капель звучала иначе. Но, быстро приведя в порядок себя и помещения, трое переселенцев чинно стали у окон, обращенных в неизвестную сторону света. Лизка оглядела своих мужиков, откашлялась и запела: