Марк Харитонов - Провинциальная философия - трилогия

– О да, – согласился неизвестно с кем собеседник.

Кто-то из-за стола по-свойски протянул им, предлагая, рюмки с вином, и оба с удовольствием взяли, уже почувствовав жажду. – Ви даже не представляйт, как ви прав.

– Как знать, может, и представляю, – усмехнулся опять Антон Андреевич (между тем сам стараясь задержать и запомнить какую-то родившуюся в этом экспромте мысль, чтобы над нею еще подумать).

– Ваш здоровье, – чокнулся белоусый, выпил одним глотком, по-русски, с наслаждением, крякнул и, утерев пальцем усы, продолжал: – Хорошо! Вы не чувствуйт, у вас… как это сказайт?.. Все приключений, все открыт. Я заказывайт здесь билет в театр, неделя назад, и сегодня не знаю, будет, не будет. Мне интересно. У нас все знайт заранее, все определен, все можно. Но это нет свобод. Это есть форм. Понимайт? Свобода я дышу здесь. О, ви сами не понимайт, ви не чувствуйт…

– …а себя обеспечиваем с грехом пополам, – продолжали между тем за столом.

– С кем пополам? – вновь встрепенулся собеседник. После рюмки (неизвестно, впрочем, какой по счету) он, кажется, все более проникался общим самочувствием.

– С грехом, – попробовал объяснить кандидат наук. (Черт подери, чего он от меня хочет?) – Ну, так у нас говорят: с грехом пополам.

– Пополам?

– Да. По-вашему, как бы сказать, фифти-фифти. Пятьдесят процентов одного, пятьдесят другого. – От непонятной досады на Лизавина нашло вдохновение. – Я, знаете, не силен в языках. Учительница уверяла, что я по-английски говорю почему-то с французским акцентом. Хотя французского я не знаю совсем. Да и она, по-моему, не знала. Вот Максим хорошо говорил. На разных языках. Вы ведь знакомый Сиверса? – завершил он свой пассаж, внутренне изумляясь собственной виртуозности.

– Да-да, – отчего-то сник и погрустнел собеседник, как будто выпил существенно больше Антона.

– …тогда, простите, бессмысленно спорить и выяснять. Как говорится, на хрен слепому очки, – вырвалось из шума.

– На хрен? – уловил иностранец опять непонятное слово. – Что это – хрен?

– Ну, это я не знаю, – замялся кандидат наук, чувствуя, что буквально-огородное толкование не пройдет, не внушит доверия. – Хрен… не знаю, как по-вашему… какой у вас язык?.. ну, по латыни, наверно, penis.

– А… – кивнул тот, запоминая и пробуя осмыслить. – Очки? – Но Лизавин, улучив минуту, уже бочком поспешил ретироваться в туалет, к рулону мягких стокроновых кредиток, оставив собеседника в размышлении над особыми свойствами этого удивительного народа.

Нет, ночевать здесь Антон Андреевич вовсе не собирался, однако гости разошлись за полночь, и то не все: еще троим оставшимся Аня стала устраивать постель на полу – энергичная, улыбчивая, доброжелательная. Как расцвела, как воспрянула, отметил Лизавин. Жена, признанная друзьями мужа. Единомышленница. Преданная подруга. Что ему надо было еще, почему он все от нее убегал? (И опять убежал – мелькнула странная, не до конца осознанная мысль.) Он дожидался ее на кухне, прибирая остатки посуды.

– Оставьте, я сама, – сказала Аня, появившись. Достала сигарету, закурила опять. – Тоже приезжие, – объяснила она, движением головы показывая на стену, за которой устраивались на ночлег гости; говорить приходилось тихо, и этот полушепот создавал ощущение доверительности. – Максим то и дело приводил кого-нибудь ночевать, я хочу, чтобы без него было, как при нем. Вы, я чувствую, удивились, когда я вас так с порога… Инерция. У них в компании такой стиль, вы не подумайте. – Она не заметила, что сказала «у них». Оживление и бодрость сходили с ее лица, как слой грима, оставляя усталую кожу с темнотой под глазами и морщинками в углах губ. – Я и в прошлый раз показалась вам болтливой ни с того ни с сего? Действительно… но поверьте, вообще это не мое свойство. Только с вами почему-то… вот и сегодня захотелось почему-то с вами поговорить.

– Потому что мы с вами провинциалы среди москвичей, – облегчил ей объяснение Антон.

– Да-да, – с благодарностью откликнулась она. – Наверное. Я столько лет в Москве, но все время чувствую себя одинокой. Такой одинокой! – Она вдруг засморкалась в платочек. – У меня и вправду никого не осталось. Знаете, я как раз хотела вам рассказать. Как-то этим летом я шла домой… Максима уже не было. Вижу, в скверике, против входа к нам, на скамейке сидит девушка. Худенькая. Потом я уже поняла, что вижу ее не в первый раз, она и утром тут сидела, с чемоданчиком. Этот чемоданчик старомодный, обтерханный, мне всю ее вдруг так близко объяснил. Я будто себя увидела: как приехала когда-то в Москву с таким вот точно чемоданчиком поступать, никого здесь не имея, без копейки, без общежития, ходила по улицам, голодная до невесомости, пока меня не подобрал Максим. Я вам рассказывала? Ну вот. Я к ней подошла, заговорила и чувствую: все угадала. Она только кивает. Никого нет, говорю, в Москве? Кивает. Голодная? Кивает. Таким я вдруг к ней чувством прониклась! Уговорила зайти, про себя стала попутно рассказывать. А дальше получилось удивительно странно. Она вошла и увидела портрет Максима. Знаете, против дверей висит? Остановилась, смотрит. Я даже подумала: лицо ее так заинтересовало или живопись? Но пока я в комнате с чем-то замешкалась, она вдруг исчезла. Я только слышу, каблучки застучали по лестнице. Хотела было вдогонку, но не стала. Так странно. О воровстве почему-то и мысли не мелькнуло, да у нас тут и нечего. Осталось чувство видения. Я ведь даже имени ее не успела узнать, вообще ни слова, кажется, не услышала. Красивая. – Аня дождалась наконец, пока Антон встретится с ней взглядом, и во взгляде этом увидела, кажется, то, что ей было нужно. – Даже очень. Только худенькая слишком… Но зачем я вам, собственно, все это… Тут от Максима осталась тетрадка. Он в последнем нашем разговоре – как будто предчувствовал… да, наверно, предчувствовал – просил унести в другой дом, если что, сохранить. И знаете, почему-то помянул вас. Ну, вы сами увидите, поймете. Я так поняла, что он разрешил прочесть, даже хотел. И теперь не знаю, что думать. Может, вы потом мне объясните. – Опять Антон встретился с тем же испытующим взглядом. – Там такое мне почудилось… ужасное. Я никогда его, в сущности, не знала. И дел его. Он не относился ко мне всерьез, на такие темы даже не говорили.