Марк Харитонов - Провинциальная философия - трилогия

– Аня! – крикнули еще раз.

– Иду!.. Останьтесь, если можете. Я хотела с вами поговорить… показать кое-что.

Это решило дело. Признаться, Антон Андреевич уже был не прочь улизнуть. Не потому, что все менее уютно становилось ему от догадок, которых не требовалось и подтверждать, разве что уточнить подробности. Но просто – что было делать среди чужих столичных людей приезжему провинциалу, который к их неведомым делам не имел никакого отношения? В самом же деле, никакого, это он мог и объяснить, и доказать, если потребуется. Он оставался в квартире из интереса главным образом личного. Туалетная бумага, и та оказалась здесь не простая, а иностранная, с изображением почти настоящих стокроновых кредиток – наверное, чтоб люди могли хоть так примерить приятное и лестное чувство презрения к деньгам. Нет, вообще любопытно. Однако позицию себе Антон даже внешне обеспечил посторонне-наблюдательную: за стол, в тесноту, не вернулся (тем более что перекусить успел достаточно), а стал в двери у притолоки, с дистанции как бы обозревая сцену и пытаясь вникнуть опять в смысл растрепанного спора.

– Только не говори мне, что нация есть коллективная личность. Коллективная личность – это ансамбль песни и пляски, в фольклорных костюмах с притопом в общий такт, вот что это такое.

– Но человек не может быть сам по себе. Есть ценности извечные, есть формы общего существования…

Похоже на фантики, с усмешкой подумал вдруг Лизавин. Всюду фантики. Я, кажется, помешаюсь на них: осколок подслушанного разговора, обрывок чьей-то жизни вне контекста – везде преследует, мерещится мне то же чувство. И так ли уж я рвусь соединить? Может, по-настоящему я просто робею, вот как сейчас. Может, каких-то связей, смыслов я просто иногда не хочу допускать в сознание…

Рядом, у другой притолоки, пристроился непонятных лет человек с жидкой растительностью на темени, с белесыми висячими усами, в старом свитере и поношенных нерусских джинсах на тощем заду (рублей на полтораста джинсы, прикинул Лизавин, впрочем не считавший себя в таких вещах знатоком).

– Ну да, в комитет комсомола с этим уже не пойдешь, в партком тоже, а прилепиться к чему-то надо.

– Не вижу, над чем тут иронизировать. Мы пережили распад многих привычных форм и ощутили, как нам не хватает чего-то. Возьмите в этом смысле Запад…

– Затшем Запад, затшем форм? – внезапно обратился к Антону тщедушный сосед, причем не только джинсы, но и выговор оказался у него совершенно нерусский. – У нас сидит вот здесь в шее: все форм, все организаций, порядок, бизнес. – Чувствовалось, что его давно тянуло вставить слово, но, не будучи здесь своим, он стеснялся недостаточности языка и в Лизавине просто нашел, не выдержав, ближнего слушателя, к которому можно было обращаться вполголоса, в то же время не упуская застольного спора. – А такой разговор, такой общество за стол – там я не могу иметь. Только здесь.

– В самом деле? – осторожно сказал Антон.

– О да! О чем ми говорийт? За какой партия голосовать, какой демонстрация идти, какой машина купить, куда дешевлей путешествовать. Все деловой практик, политик. У вас даже политик – духовный… как это сказать?… проблем. Практик ви не влиять, это делайт другие. Все становится духовный проблем.

– Мы страна Достоевского, – скромно усмехнулся Антон Андреевич. Впервые он беседовал с иностранцем, и что-то ему в этом не нравилось. Как будто он представлял кого-то и вынужден был принимать комплименты без уверенности, что заслужил их. Даже без уверенности, что это вообще комплименты. Да, он все более чувствовал, что в этом доме лучше быть осторожней.

– …но согласитесь, наш опыт страдания в самом деле позволяет постичь что-то, другим недоступное, – доносилось из-за стола.

– Что он говорийт? – навострился вместе с Лизавиным иностранец.

– Да примерно о том же, что мы. О Достоевском, – осторожно подыскивал слова Лизавин. – И что у нас проблемы всегда мировые.

– …как будто эскимосы, или я не знаю кто, терпели меньше нашего. И что им такое открылось?..

– Что он говорийт? – не понял опять собеседник то ли услышанной фразы, то ли Антонова объяснения.

– Ну я же примерно сказал, – успокоил его Лизавин, как переводчик, уверяющий, будто передает длинную речь своими краткими словами без утраты смысла – хотя на самом деле ему просто стала в тягость эта работа. – Что у нас даже обыденность жизни может означать не то, что у других, перенести в другие измерения. Как выразился один наш провинциальный философ, Милашевич – имя вам ничего не скажет, вы вряд ли слышали, но замечательный, своеобразный ум, – не удержался Антон от возможности познакомить с Симеоном Кондратьевичем европейского представителя. – В провинции быт становится бытием. Именно потому, что он не устроен и в сущности ужасен, из него, глядишь, рождается мечта о мгновенной ослепительной вспышке, которая все изменит и всем осветит путь.