Энн Тайлер - Морган ускользает

Она только вздохнула и вернулась в гостиную. Морган пошел за ней. Билли с Присциллой сидели на плетеной кушетке, разговаривали с матерью Моргана. В этой светлой одежде Билли с его розоватой лысиной и торчащими из-за ушей волосами выглядел старым и глуповатым. Одну руку Присциллы он держал, поглаживая, точно пойманного зверька, у себя на бедре. Присцилла делала вид, что это не ее рука. Немного наклонившись вперед, она с серьезным видом слушала рассказ Луизы о поездке в Бетани.

– Я взяла с собой термос чая «Липтон», – говорила Луиза, – два хороших, сочных нектарина и коробочку бисквитов с арроурутом [8], которые Бонни иногда покупает мне для пищеварения.

Присцилла кивала, лицо ее озарялось интересом и энтузиазмом. Совсем молоденькая. Не могла она быть замужем несколько лет назад, в то время она еще носила ярко-синий джемпер сельской школы Роланд-парка. Морган сконфузился. И сел в кресло-качалку.

Луиза продолжала:

– У моста была пробка, поэтому мы остановились, и я вышла и села на траву у дороги. Там был маленький мальчик, совсем карапуз, я поделилась с ним нектарином, а он дал мне хорошую крокодилову грушу.

– Аллигаторову [9], – пробормотал Морган, не выносивший, когда над Луизой смеялись.

– Эта была крокодиловой. Я съела половинку, а другую положила в пакетик. Потом мы вернулись в машину, проехали мост, но в Делавэре остановились опять, у «Киванис-клуба», там жарили цыплят, и я съела половину цыпленка, пакетик картофельных чипсов и выпила диетической колы. Маринованных огурчиков для сэндвича у них не оказалось. А в «Овощной лавке фермера Джона»…

Сумка Присциллы крепилась на пуговицах к деревянной ручке – «бермудская», так их вроде бы называют. К ручке можно пристегивать мешочки любых цветов, под стать разным нарядам. Он готов был поспорить, что в ее чемодане таких мешочков полно – розовых в полоску, темно-синих… тут он как-то сбился с мысли. Вот интересно, почему он оставил фотоаппарат дома, подвесил его на кожаной лямке к двери стенного шкафа? Впервые за двадцать лет он не снимает их отдых. А с другой стороны, что тут снимать? Ведь все то же самое, год за годом. Те же волны, тот же загар, те же обязательные улыбки…

– А когда мы добрались до Бетани, я немного проголодалась, ну и пошла с Кэйт на рынок и выбрала арбуз. Чудесный был арбуз, толстый, гулкий, а как только мы тронули его в коттедже кончиком ножа, он сразу треснул пополам. Но оказался безвкусным. Представляете? Вообще никакого вкуса. Такой прекрасный цвет и ни капельки вкуса. Я этого просто не понимаю.

Моргану вдруг вспомнился один из снов прошлой ночи. Он стоял на лужайке рядом с красивой, грациозной женщиной, которой никогда раньше не видел. Она подвела его к детским качелям, свисавшим с ветки дерева. Они забрались на качели – женщина села, Морган встал над ней, сжав ее ногами, – и стали раскачиваться над обрывом. Далеко внизу лежало поле, усыпанное крошечными желтыми цветочками. Морган знал, что, взлетев повыше, они прыгнут. И он умрет. Его это не огорчало. Но тут женщина откинула голову, прислонилась к нему, и он ощутил ногами ее тело – изгибы ребер, атласную прохладу платья. И как будто снова стал мальчиком и затрепетал. Понял, что, пока чувствует это, ему хочется жить и дальше, и сразу испугался прыжка. Проснулся рывком, сердце билось до того сильно, что все тело словно вибрировало ему в такт.

В последние годы Морган пристрастился писать письма. А почему – и сам сказать не мог. Просто иногда ему казалось, что на него нападает некое беспокойство, безудержность; он не находил себе места, ему хотелось что-то кому-то сказать, а придумать, что именно, не удавалось, да и кому именно – тоже. Тогда он садился и писал письма. Это было, конечно, не то, но за неимением лучшего… На работе он использовал машинку «Вудсток», дававшую неровные, чумазые строки, словно танцевавшие по всей странице. Печатал двумя пальцами, указательными, останавливаясь после каждого слова, чтобы поднять залипавшую литеру А. Дома писал подтекавшей авторучкой, картриджи которой наполнял с помощью пластикового шприца. Шприц он выудил из мусорной корзины в отделении скорой помощи, когда с одной из дочерей приключилось несчастье. Покупка уже заполненных картриджей представлялась ему мотовством. Писал он всем своим дочерям, даже тем, что по-прежнему жили в Балтиморе. Писал коммивояжерам, побывавшим в его магазине, друзьям – Казари и державшему таверну греку. Поскольку сказать ему зачастую было нечего, он, как правило, давал советы.