А когда Потерянный Год попал на уходящий за горизонт океанский пляж, усыпанный чистейшим белым песком, он оживил миллиарды мертвых песчинок кусочками времени, надоумил людей наполнить ими стеклянные колбы, и оживший песок свободно потек через тонкое отверстие, отмеряя его, времени, бесконечность.
Год так увлекся этой работой, что перестал обижаться на людей, забывших его. – Люди, всего лишь люди, – грустно вздыхал он. – Не ведают, что творят. Не знают, куда идут. Из всей бесконечности времени они выбрали один миг, назвали его – День, и живут им. Радуются только своим радостям, и голосов ничьих не слышат, кроме собственного. Даже в Храм не с покаянной молитвой приходят, не со словом «Прости», а со словом «Дай! Мне Дай! Сейчас, сразу и много! А зачем много, если сами же превращают долгую жизнь души в миг плоти! В песчинку в стеклянной колбе Вселенских часов, не знающих ни много, ни мало…А может, это страх перед Пустотой, боязнь пропасть в ней навсегда? Вот и спешат все успеть в один день…
С того дня, как на бесконечном пути из Прошлого в Будущее Время обронило Потерянный Год, прошло много лет. Сколько еще пройдет лет, прежде чем люди о нем вспомнят, Год не знал, но в предрассветные минуты каждого нового дня он произносил два слова , услышанных им в абсолютной тишине солнечного затмения.
Он верил, что настанет день, когда люди услышат слова, которые уже знают все населяющие землю звери и птицы, все насекомые и все растения.
Услышат, и поймут их смысл.
ОН ВЕРНУЛСЯ…
Старая, давно забытая людьми Виолончель тихо доживала свои дни в чердачной пыли. Зимой она сырела и мерзла от холода. Летом ее корежила душная жара, исходившая от жестяной крыши. Две свитые из жил струны не выдержали и лопнули. Оставшиеся две, накрученные тонкими серебряными нитями, из последних сил держались на перекошенной деке. Иногда, натянутые холодом или расслабленные теплом, серебряные струны тихо и жалостливо звенели. И тогда кусочки звуков проваливались в запятые прорезей и тонули в тонкой пыли, скопившейся в утробе Виолончели. Строго говоря, она была еще жива. Попади инструмент в руки хорошему мастеру, клей свел бы края трещин, лак вернул бы лоск, наканифоленные колки натянули бы новые струны, и старая Виолончель еще могла бы выйти на сцену и найти свое место в большом оркестре. Но мастер приходил к инструменту только в тревожных рассветных снах, а новая, незнакомая музыка, в которой почему-то не было звуков виолончели, иногда слышалась снизу, сквозь потолок. «Время виолончелей прошло, – печально думал старый инструмент. – Конечно, мы слишком громоздкие и тяжелые. Для нас надо писать специальную музыку, вернее, не писать, а уметь слышать и записывать звуки, которые для виолончелей посылает НЕБО». Похоже, эти звуки вышли из моды, но старый инструмент продолжал тихими ночами вслушиваться в голоса сверху и на всякий случай запоминал их. Память, несмотря на болезни и почтенный возраст, у Виолончели была отменная. Она до сих пор помнила все сыгранные на ней концерты, сонаты, пьесы. Все гаммы и звуки настройки, без которых она почему-то особенно скучала. И даже случайную фальшь, от которой так дрожали струны и все ее тело, тоже помнила. Мысленно Виолончель часто повторяла всю скопившуюся в ней музыку, но звучать без двух струн, с нутром, набитым чердачной пылью, она не могла.
Старая Виолончель помнила и всех своих музыкантов. Помнила, как звучат их пальцы. Может, не все это знают, но если в пальцах музыканта нет музыки, то и инструмент, даже самый хороший, звучит не сложней барабана.
У хороших инструментов жизнь долгая, гораздо дольше жизни даже самого гениального музыканта. В этом смысле старой Виолончели повезло. За свою долгую жизнь она поменяла много хороших музыкантов. Она с радостью ловила звук, исходивший из их пальцев, и начинала звучать даже раньше, чем струны прижимались к грифу…
Но однажды случилась беда. Не с инструментом – с миром. Сначала люди перестали слышать и понимать друг друга. Потом, перестали слушать и слышать музыку неба, потому что ее забили громкие звуки барабанов…
Однажды вечером молодой Музыкант, которого многие называли гениальным, и с которым Виолончель часто солировала на больших сценах, прижался мокрой щекой к грифу и прошептал: «Прости, я должен оставить тебя. Меня позвали в оркестр, где виолончели никому не нужны, там играют на других инструментах… Меня научат играть на инструменте, который называется винтовка. Скучный инструмент. На нем играют всего одним пальцем, и звучит он всегда на одной ноте…».
Читать дальше