Александр Злищев - Стихоритмия

— Я думаю поехать на море. Неважно в какое место, лишь бы пляж был не далеко. Я ведь море никогда не видел. Только по телевизору, разве что, и на фотографиях — сказал рыжий Серёга, щурясь от яркого солнца.

— Да, море — это что-то с чем-то. Я был там ещё мелкий совсем. Когда к нему подходишь, то уже метров за сто слышишь его томный гул, шелест волн… Ну это нельзя описать, это надо чувствовать. Оно ещё пахнет так не обычно — добавил Дима, и почесал голову.

— А ты чего молчишь? — спросил рыжий у меня.

— А я даже не знаю пока. Как-то всё само получается. Вот когда загадываешь что-то, то никогда не сбывается. Поэтому я не люблю строить какие-то планы.

— Ну почему же? Планы строить тоже надо. Вот поставил себе цель, и начинаешь добиваться её. А если ничего не делать, то чего же тогда можно добиться? — уверенно ответил Серёга.

— Ну, может быть ты и прав — безразлично ответил я.

Было так хорошо, что никуда не хотелось уходить с этой лавочки. Май творил своё волшебство под гармонию птичьих голосов. Влажный чернозём пах свежей, плодородной пашней, а медовый туман распускающейся зелени окутал жёлтой пеленой косые провинциальные улочки. Нам по семнадцать лет, и все эти разговоры «не о чём» казались такими рассудительными, что от них мы, почему-то, чувствовали себя намного старше.

Прошло два месяца. Летняя сессия подходила к концу, и те, кто избавился от «хвостов» собирали вещи для отправки на заслуженные каникулы. На автовокзале как никогда много людей. У всех огромные сумки, пакеты и чемоданы. Стояла жуткая жара! Во рту всё пересохло, и встало пресной асфальтной кашей. Случайный ветерок поднимал с платформы густые столбы едкой и мелкой пыли. Я прятался в тени вокзала, и помахивал на себя неразгаданным сканвордом.

— Привет Санёк — раздалось справа от меня. Обернувшись, я увидел рыжего. Он был не по погоде одет. Из под тонкого и грязного свитерка желтела бледная конопатая кожа. На ногах были большие пыльные кроссовки, а засаленные джинсы бликовали на палящем солнце.

— Привет Серёга! Ты что это так, мягко говоря, неважно выглядишь? — напрямую, вопросом ответил я.

— Да так, подзабухал слегка. Ты все долги сдал?

— Ну да. Вот домой пытаюсь уехать.

— А я вот не все. Надо хоть появиться на консультации что ли, а то совсем отчислят.

— Если ещё не отчислили.

— Да, да, да… Это, слышь, а у тебя не будет рублей десять?

— Сам на дорогу занял. А ты что, — на море собираешь?

— Ага, на него. А наших тут никого больше не видал?

— Неа. Женя тут где-то бегал, но он уже уехал, наверное.

— Понятно. Ну ладно, я пойду посмотрю ещё кого-нибудь.

— Давай Серёга, пока!

Мы пожали руки, и больше я его не видел. Половину дороги к дому вспоминал его потерянный вид. Глаза бегали туда-сюда как мыши в коробке, жёлтая кожа была словно корка лимона, а на губах висела мёртвая белая кожа. В сентябре я узнал, что рыжий больше не учится с нами. Не потому, что его отчислили, а потому что его больше нет.

Тогда, весной, на местную точку, торгующую «палёной» водкой, хозяин завёз партию дагестанского спирта. Его он разбавлял с водой и димедролом. Спирт оказался не качественным, и даже токсичным. Люди от него желтели, а печень разлагалась как сахар в кипятке. Летом на кладбище отнесли четырёх местных алкашей, и рыжего. Глубокой осенью я присел на ту же самую лавочку. Багровые листья срывались с веток под мелким дождём. Ноябрь безжалостно хоронил творение мая. А Серёга так и не увидел море.

Тётю Любу в Бутурлиновском педучилище знают все. Запах от её пирожков с картошкой и капустой не даёт покоя голодным студентам ни на переменах, ни во время занятий, так как пахнут они на весь корпус точно, и, по-моему, даже чуть-чуть на улице. Скромная, немногословная, всегда в своём коротеньком фартучке и сиреневом берете, она стоит в фойе возле окна перебирая в кармашке звенящие копейки. Частенько она подзывала меня к себе, и, разворачивая старое детское одеяло в коробке, доставала горячий пирожок со словами: «На, кушай сынок. Уж больно худенький ты какой-то». Я же в ней души не чаял! Но при этом никогда не задумывался откуда и почему ко мне такое излишнее внимание и любовь? Тётя Люба была для меня олицетворением светлого, гуманного, и безгранично доброго человека. Но в тот вечер я словно заглянул ей в душу, и увидел там нечто страшное. До Нового года оставались считанные дни. В пустой, холодной аудитории я дописывал учебный натюрморт. Было около двенадцати часов вечера. Все уже давно разошлись по домам, а я упорно накладывал слой за слоем масляной краски. Когда старый советский софит стал двоиться в глазах, освещая два натюрморта вместо одного, я решил на сегодня прерваться, и отложить художества на завтра. Направляясь к выходу с этюдником наперевес, я увидел на месте сторожа ту самую тётю Любу. Она сидела возле окна, курила, и очень тихо слушала радио «Маяк».