Николай Ульянов - Сириус

Правда, в своей критике России мы, ее союзники, должны быть очень осторожны. Я это почувствовал после речи Ллойд-Джорджа. Он сказал: «Россия, несмотря на недостаток в боевых припасах и вооружении, поглощала более года энергию половины германских и четырех пятых австрийских сил. Сколько в этом героизма!» По его словам, теперь мы не имеем права рассчитывать в течение нескольких месяцев на ту же самую деятельную помощь русской армии, какую она оказывала до сих пор.

Двадцать первого, утром, в белом зале Зимнего дворца открылось заседание особых совещаний по обороне государства под личным председательством императора.

В Золотую гостиную, куда оно перешло после речей и деклараций, вошла императрица с цесаревичем. Председатель Государственного совета Куломзин провозгласил «ура» в честь их величества.

Но позор поражений, позор войны без пушек, без патронов, без грамотных генералов отнял у собраний и церемоний былой высокий тон. За год войны исчезла обученная регулярная армия, исчез легендарный унтер-офицер прежних лет, способный в случае чего всю роту на своих плечах вынести. Нелепая мобилизация 1914 года, пославшая его на фронт рядовым, лишила русское воинство этого столпа низового командного состава. Перебитый, израненный, он стал археологической редкостью. Мобилизованы и перебиты рабочие военных заводов, а теперь с фонарем отыскивали уцелевших, чтобы возвратить к станкам.

Пали все пограничные русские крепости.

Великий князь Николай Михайлович писал, как он раза два чуть не расплакался, сопровождая государя на смотрах старой гвардии при Гарволине, Новодвинске и Седлеце.

Что осталось от этой красы нашего войска? Где прежние статные преображенцы и семеновцы? Где храбрые павлоны? Их и половины не осталось. Наша гвардия погублена дураком Безобразовым, предана глупым командованием, не умеющим беречь цвет своего войска. Ведь другой такой не будет, и, когда придет черный день, мы останемся с пеньтюхами, не умеющими держать винтовки в руках. Конечно, к приезду государя подчистились, принарядились, старых, оставшихся в живых, выставили напоказ, новеньких спрятали во второй и в третий ряд; все сделали, чтобы гвардия выглядела прежней, но грустно было видеть эта проделки. Много ли прошло с начала войны, а мы уже лишились лучшей части своих солдат.

Великого князя поразил эпизод: лейб-гвардии Московского полка старший унтер-офицер Иванов получил из рук его величества сразу три Георгия — первой, второй и третьей степени; четвертый у него уже был. Этот солдат после того, как в бою погибли все офицеры, принял командование сначала ротой, а потом батальоном и вел семидневный бой, удивляя всех распорядительностью, мужеством и смыслом.

Во все времена такие люди назывались самородками. «Так отчего бы его не возвести в офицерское звание и не оставить во главе того же батальона?» — писал Николай Михайлович. При той убыли офицеров, что мы терпим, это было бы актом благоразумия. Но у нас от таких людей отделываются крестиками, а батальон отдают желторотому поручику, только что окончившему военную школу. Через неделю он погубит этот батальон. Того же полка подпрапорщик Казанцев, Нижегородской губернии, четыре дня с ротой сидел в окопах, отгонял немцев жестоким огнем и штыковыми ударами и при этом с редким спокойствием занимался хозяйственным распорядком: хорошо кормил роту, посылал некоторых людей на отдых, вел даже письменную отчетность.

«Вот кому бы дать полк или дивизию, а не пузатым генералам. А ведь все потому, что в армии засилье барского начала; офицером непременно должен быть дворянин с образованием. А многого ли стоит эта образованность!»

А города продолжали сдаваться без боя, крепости падали, армия отступала.

Бог войны откровенно стал на сторону врагов России. Отдав Галицию, Ставка пядь за пядью отдавала Польшу. По заостренности черт, по усилившейся седине великого князя иностранные корреспонденты читали хронику русской армии. Раздражение сделалось обычным состоянием главнокомандующего.

Пришла как-то раз, ночью, важная телеграмма из Новогеоргиевска и не доложена была ему. А у великого князя — пять адъютантов, пять маменькиных сынков, как говорил про них Николай Михайлович. Ни у союзных, ни у вражеских главнокомандующих не было такого. Вся работа их состояла в том, чтобы не поспать одну ночь в неделю. Но поручик Дерфельден ухитрился заснуть и в эту единственную ночь и не доложить о важной телеграмме. Наутро великий князь вышел к завтраку в грозе и буре. Адъютантский стол находился в самом конце вагона, и Дерфельдену пришлось на грозный зов пройти всю его длину. Увидев раскаленное от гнева лицо и трясущуюся челюсть, адъютант понял, что его ожидает.