Николай Ульянов - Сириус

— Интересно, каким образом он приехал? — спрашивал дворцовый комендант. — Ведь поезда в то время не было.

— Он не поездом прибыл, а в автомобиле.

— Так ведь ему отказано в казенном автомобиле.

— Это был автомобиль графини Витте.

— А!.. Вот откуда ветер дует!

Спиридович рассказал, как родители Вырубовой, оповещенные о катастрофе, застали дочь лежащей в маленькой сторожке, куда ее перенесли после того, как вытащили из-под колес вагона. Там она кричала от невыносимых болей и часто поминала отца Григория. Но мать слышать о нем не хотела, торопила, чтобы Аню как можно скорей перевезли в Царское Село.

Распутин узнал о несчастье наутро. Сообщила и предоставила свой автомобиль графиня Витте.

На третий день старец явился снова навестить больную.

— Слышали? Слышали? — возмущались петербургские дамы. — Вошел в палату, а Вырубова голая лежит! Бесстыжая!..

Аня поправлялась тяжело и капризно. Жаловалась на сестер, что переворачивают грубо, что княжна Гедройц хочет ее смерти.

Просила государыню молиться, дабы Господь прибрал ее скорей.

На несчастье с Вырубовой Александра Федоровна смотрела как на испытание свыше и терпела все.

Отцу Григорию очень хотелось благословить раненых офицеров. Он попробовал зайти к ним в палату, но со всех коек закричали:

— Пошел вон, мерзавец!

Визиты его сделались реже.

А в Петербурге на Гороховой — шумные вечеринки с гитарой, с топотом, с женским визгом.

Наутро Вырубовой посылалась телеграмма: «Хотя телом не был, радуюсь духом, чувство мое, чувство Божие».

Явился красивый мужчина средних лет. Не говоря ни слова, снял бобровую шапку и шубу, бросил на диван, взъерошил волосы и, устремив на Дуню взгляд, от которого та попятилась, начал демоническим голосом:

У Григория Ефимовича глаза сощурились. Одни щелки. Хлопнул себя по бедрам.

— Ах, милай! Да до чего же ты!.. Вот люблю!.. Дай обниму!..

Крепкий запах вина усилил его любовь к незнакомцу.

— По сродству душ, Григорий Ефимович! По сродству душ!..

— Вижу! Вижу!.. Сила твоя в духи!.. Да кто ты такой?

— А вот и нехорошо, что спросил. Надо было без визитной карточки. Впрочем, изволь: артист императорских театров Мамонт Викторович Дальский.

— Артист? Ах, милай! Да я и сам артист. Во как!.. Дуня, чего стоишь? Поворачивайся!

— Чаю прикажете?

— Вот дура! Ты нам такого, чтобы душа веселая была!..

Бобровая шапка и шуба дотемна дожидались в прихожей хозяина, а вечером оба артиста шумные, веселые вышли из кабинета и уехали на рысаке. Исчезли бесследно.

Готовилась новая поездка в Ставку. В такие дни начальник охраны, полковник Спиридович, был величайшим мучеником.

Обойти оба поезда, заглянуть под каждый диван, проверить людей и необходимые бумаги, соединиться по телефону со всеми начальниками станций намеченного маршрута, и среди такой суеты — в полной парадной форме — свиты его величества генерал-майор Адрианов, московский градоначальник.

— Чем вызван такой внезапный приезд, ваше превосходительство?

— Ах, я знаю, вам не до меня. Но ради Бога, не оставьте без доброго совета. Хоть и и был уже на докладе у министра и получил согласие испросить аудиенцию у государя императора, но что-то подсказывает, что должен прежде посоветоваться с вами.

— Рад служить.

— Видите, Александр Иванович, дело тут такое, что не знаешь, как к нему приступиться. Все было бы ничего, не будь такой широкой огласки. Вся Москва только и чешет языками… Слышали, может быть?

— Никак нет.

— Ну приехал, ну погулял, ну и что такого?.. Была некоторая непристойность, так мало ли чего не бывает? Не звонить же об этом с Ивана Великого.

— Ваше превосходительство, говорите, непристойность была?

— Да как вам сказать? Мало ли когда человек подвыпьет? Да ведь и то верно, эти цыганки сами паскуды порядочные… Если б кто другой вместо Григория Ефимовича, так и разговоров бы не было. Составили бы протокол, и вся недолга. А тут ведь шумят и шумят…

— Признаться, я еще не совсем понимаю, что произошло.

— Да что произошло? Этот «Яр»! Давно бы закрыть его; столько он мне неприятностей приносит. И ведь врут как! Говорят то, чего не было. Сочинили драку. Цыганы будто бы вступились за своих баб, а старец им: «Ах вы, сволочь черномордная, недотроги! Да как вы смеете, если я саму царицу так хватаю!» Ну подумайте, мог ли Григорий Ефимович сказать такое? Голову на отсечение…