Александра Николаенко: Убить Бобрыкина: История одного убийства

Твой Ш.

Под языком скакала кнопка, было тихо-тихо. «Что кошку слышно, — думал он, — которой нет», свернул письмо в четыре, запечатал, и, положив в карман пижамы, новый лист достал.

Усердно буквы выводя в иной наклон, — круглее «а», прямее «эр», ракушка «д». Заглавной «З» восьмерка, не перепутанная с «Е». Петлички «в», с летящей черточкой поверх «т» маленькая, и не в ряд немножко «с», «и краткое», и…

«Здравствуй…»

Здравствуй, милый мой, родной, хороший Саня, — Шишину в ответ писала Таня. — Тоже у меня все хорошо, вот только видишь, дождь пошел. Но это ничего, любимый, ничего. Пройдет.

Я дождь люблю. Смотри, как барабанит он по крышам, сейчас смеется он, а осенью — как плачет. А как пройдет, то в лужах будут плавать лепестки сирени с черемуховым снегом по краям, и можно станет сколько хочешь хлопать в лужах. Летом — белые кругляшки бузины. Как горько носу, если между пальцев полынный серый листик растереть, а в липовых сережках у забора салатовые венчики внутри, а после высохнут на солнце — пылью пахнут, шишками, орехами лесными, кедровыми… Раскусишь — липнут, тают, будто леденцы. Садовый к зубу прилипает вар, а в муравейник сунешь палку, и оближешь — кисло. Спрашиваешь милый, помню ли…

Как я могу, как я могла забыть?

А из венка за шею вдруг сползет мурашка, и страшно, что укусит, и щекотно, и смешно. А на руке сидит комар голодный, а после точно шарик красный еле поднимается с руки. Чудно… Чудно! Что столько цветиков луговых зверобоев, таволг, колокольчиков, ромашек, что выше пояса стоят — смотри! Я вижу Видишь ли?

В траве утонешь, и как плывешь в ней долго-долго, до реки. Что белки прыгают в лесу не рыжие, как белки, худые серые, будто мыши с беличьим хвостом. Ввода такая теплая, как из-под крана, и больно пахнет счастьем от земли.

Твоя Т.Б.

Дождь кончился.

Тихонько он по черной лестнице спустился, быстро вдоль ящиков прошел почтовых, выскользнул за двери в темноту.

Стояла Таня у стены кирпичной, укрытая цветами. Он подошел, обнял ее за плечи и долго жадными губами влажную душистую родную целовал кору.

Настанет день, и небо опрокинет синеву на крыши, и купол зачерпнет дома, дворы, людей, все что, и выплеснет, и выплеснет! И там, внизу, вдруг отразиться глубина немыслимого цвета, недостижимой, невозможной высоты.

Рожденный день последнего апреля светлый, чистый, млечный от дождя. Открыта форточка, и воробьиный чвик и голубиный карл, и все прыг-скок, и все бегом, в припрыж, грачьи, ручьи. По рекам тротуаров неслись к канализационным люкам облака, в бензиновых разводах луж сверкали радуги, и мокрые, как шишки, дикие коты кричали «Бряуууу! Бряоооо!» Крестом окна зачеркнутое небо смотрело в комнату, в нем плыли крыши.

Мир перевернулся.

«В картинах тоже, где рисуют море, непонятно, как их вешать, — подумал он. — То небо вверх ногами, то вода. Повесишь на стену, и будешь после по потолку ходить вниз головой, всю жизнь, и знать не зная! Знать, не зная что»? — думал.

— Ромашка нагадала: я умру!

— И мне…

— Я ничего не знаю! Ничего не знаю! Знать не знаю! Не хочу! Не буду знать! Бежим, бежим! Бежим!

— Куда?

— Отсюда до туда! Туда отсюда! Куда-туда оттуда-досюда! Куда хотим!

— Куда хотим, мне мать не пустит…

— Саша! Саша! Саня! Ты ее убил! Убил… убил… убил…

И он забормотал, на голову натягивая одеяло, и в голову войдя, тоскливо створкой скрипнув, покойница мать забормотала: «Храни тебя Господь узнать, сыночек. Не знало да спало, с узнану удавилось. Диаволово искушенье знать. За любопытным сатана придет с ключом от бездны, с кляпом, с цепью в рукаве. Железной цепью. Понял? Понял у меня? Запрет, чтобы не лез, куда не просят! Пойдешь, к двери приложишь ухо, черт с изнанки дверь и распахнет, да так тебя приложит по лбу, что своих забудешь»! — пообещала мать.

«Нет у меня за дверью никаких своих…» — подумал он.

А за окном звенело, тренькало, сверкало… Охапки солнечного света падали и били по стеклу, и били, били, бились. Куда-то все спешило, разлеталось, останавливалось вдруг и начиналось снова…

Все начиналось… Все сначала!

«Все опять…» — подумал он, и неприятен беспорядок был ему всего, что начиналось снова. Беспорядок дня.